Борис Алексеев - Жизнь как притча

В один из вечеров, обдумывая своё «незавидную» участь, Полина наконец приняла единственно правильное с её точки зрения решение: надо бежать в Москву. Григорий Борисович, понятное дело, не отпустит, значит, надо бежать… тайно! Утром следующего дня она перед выходом на молитву собрала вещи в походный рюкзачок, прибрала в комнате и написала записку вежливости. В записке Полина благодарила всех за дни, проведённые в станице, а главное, в храме. Ссылалась на неотложные обстоятельства, девушка просила простить её за столь поспешное бегство. «Разве бывает непоспешное бегство?» – грустно усмехнулась она, дописывая фразу. Но исправлять написанное не стала.

Время близилось к обеду. Григорий чуть раньше остальных стал спускаться с верхних лесов. На ярусе, где Полина выкрашивала намеченный орнамент, он задержался. «Где же она?» – подумал Гриша, оглядывая ярус сквозь контражур осветительных приборов. Полины нигде не было. На выходе из храма ему встретился сторож Кузьма.

– Борисыч, твоя Полинка-то с вещичками подалась. Обидел, поди?

– Что значит подалась? – переспросил Гриша.

– А то и значит. Гляжу, выбегает девонька из храма и к себе в домик направляется. Удивился я, что за поспешность такая, может, случилось чаво. Хотел я было в храм-то зайти, глянуть, что да как, смотрю: бежит прямо к воротцам. Рюкзачок за спиной так и подпрыгивает, так и подпрыгивает. Ух ты, думаю. А она глядь, и исчезла за домами, только пыль на дороге вспуршила чуток. Не любо, думаю, дело такое, ох, не любо! Я вслед. Тут автобус, как на грех, подъезжает. Гляжу, минуты не прошло, а он уж и отъезжает. Пыль столбом! А в окошке ейном наша ласточка сидит, головку опустила, не повернётся. Я кричу водиле, машу рукой, чтоб остановился – куды там! Унёсся быстрее ветра толстозадый. Как подговорили…

Кузьма перевёл дух и уставился вопросительно на Григория. Тот слушал, не шелохнувшись.

– Давно уехала?

– Часа с полтора уж, поди.

– Что молчал?

– Так ведь, – запнулся Кузьма, – откуда ж мне знать-то? Ты вот что мне скажи…

– Погодь! – Григорий нахмурился. С минуту молчал, потом встрепенулся. – Отцу скажешь: нижайше прошу прощения. Отворяй ворота!

В голосе Григория сказалось столько решительности, что Кузьма, не рассуждая, понёсся к воротам. А Гриша распахнул створки настоятельского гаража, прыгнул за руль УАЗ Патриота, или, как его величали в станице, «Михайловой конки», и с замиранием сердца открыл бардачок. Есть! Документы на машину лежали, как обычно, поверх ОСАГОвских страховок.

В замке зажигания торчал ключ, оставленный отцом Михаилом (чтоб не потерялся). «Господи, прости меня грешного!» – прошептал Григорий и повернул ключ. УАЗ вздрогнул, выкатился из гаража и, набирая скорость, промчался мимо Кузьмы и через десять секунд скрылся на дальних улицах…

То ли удача сопутствовала нашему герою, то ли Господь «прикрыл» любимца, но случилось чудо. Весь долгий путь до города Ставрополь Гриша гнал батиного «козлика» в галоп, не считаясь ни с какими дорожными ограничениями, промчался, как ветер, мимо трёх несговорчивых постов ДПС и подкатил к вокзалу «без замечаний»! Оставив машину на площади, он поднялся по лестнице на платформу и вбежал в зал ожидания. В дальнем углу на широкой деревянной лавке сидела Полина. Поджав под себя ноги и опустив голову, она разглядывала стоптанный, давно не крашеный пол.

– Полина… – беззвучно позвал девушку Григорий.

Она будто услышала шелест Гришиных губ, немного встрепенулась, но потом снова, как раненый голубок, нахохлилась и замерла, опустив голову.

– Полина… – Гриша глядел на неё и никак не мог сосредоточиться.

Его взгляд мутили, будто ливневые струи по стеклу, нахлынувшие неожиданно и некстати воспоминания прошлых лет. То он, двадцатипятилетний бродяга, стоит на Дворцовой площади. Искусство Древнего Египта, только что виденное им в Эрмитаже, не помещается в голове, перестраивает работу обоих полушарий, понуждает к гениальности. То он, четырнадцатилетний мальчик, в Крыму спускается с горы и неожиданно выходит на нудистский пляж. Замерев, наблюдает вальяжные движения голых мужиков и баб и вдруг до слёз, до тошноты чувствует во всём этом поддельное стремление к естеству, безобразную и пошлую комедию нравов. Подростку становится нестерпимо больно и стыдно за них и за самого себя, увидевшего такое. Не чувствуя усталости, Гриша лезет обратно на гору почти по вертикальной тропе. На вершинке переводит дух, оглядывается и видит далеко внизу на отмели множество бронзовых точек. Они напоминают выброшенный волной на берег, иссыхающий под солнцем косячок мелкой салаки, рыбёшки бросовой и неприличной к изысканному столу…