Борис Алексеев - Жизнь как притча

Полина обернулась и увидела под нескончаемо долгой линией, которую она вычертила вместе с Григорием Борисовичем, ещё одну, такую же. Такую же длинную и даже, как ей показалось, более уверенную и красивую.

– Это я сама начертила? – девушка прищурилась и, обернувшись к Григорию, с хитрецой спросила. – Без вас?!.

– Сама! Я свидетель, – ответил Григорий, – ну что, теперь справишься?

– Справлюсь! – Полина очаровательно улыбнулась.

Сторонний наблюдатель мог заметить, как улыбка девушки, полная счастья и открытой наивной радости, смутила Григория. Но рядом никого не было, и смущение бывалого иконописца осталось, как говорят в таких случаях, за кадром.

– Идём обедать? – спросил Григорий, переступая по лестнице вниз и подавая Полине руку.

– Я сама, – ответила девушка.

Представляю, как читатель, прервав чтение, уже готовится воскликнуть: любовь «на носу», а о главном герое рассказа, бригадном генерале Григории, до сих пор не сказано ни слова. Верно! Но не будем горячиться – рассказывать, собственно, не о чем. К тридцати годам личная жизнь Григория Борисовича Камышина вполне укладывалась в стандартный набор российских стереотипов: школа, институт, армия, работа. Ни романтических приключений, ни отчаянных влюблённостей или безрассудных поступков Гриша на свой счёт не записал, несмотря на особую внутреннюю восторженность, назначенную ему от природы, и резкий категоричный ум. Служить, правда, пришлось ему не в заштатном русском уезде, а в Афганистане. Мириады мух, раскалённый песок в лицо, мутная бессмысленная героика и на каждом шагу смерть, смерть, смерть – вот и вся романтика.

Хотя нет. В студенческие годы приключилось с ним одно затейливое преображение. Зашёл он как-то с друзьями в храм. Минут десять парни слонялись под гулкими сводами, а затем один за другим потянулись на улицу. У кого-то разболелась от духоты голова, кто-то просто заскучал, глядя на церковное однообразие. С Григорием же случилось нечто неизъяснимое. Он вдруг почувствовал, что каждая икона, а в храме их было множество, глядит прямо на него, глядит и нашёптывает: «Подойди, Гриша, постой со мной. Дай, дружок, я погляжу на тебя!» Немало озадаченный, Григорий обошёл их все, и перед каждой его охватывало незнакомое ощущение гулкого космического покоя. Он уже знал, как ликует влюблённое сердце, как блаженствует восторженный ум над решением абстрактной проблемы. Но перед иконами Гриша впервые испытывал совсем иное ликование. Светлое искрящееся ликование о неземном и вечном!

«Как странно, – думал он, вглядываясь в очередной образ, – через месяц мне стукнет двадцать четыре года, но только сегодня я совершенно случайно обнаружил огромное «несуществующее» прежде пространство! И в этом пространстве есть некий центр, ядро. Я чувствую его сверхплотное образование!». Церковное окружение (подсвечники, фрески на стенах, иконы в громоздких деревянных киотах, резной иконостас) представились ему как совокупность притягательных сил этого ядра, его проросшая в мир паутина.

С некоторой долей растерянности он думал, что сейчас выйдет на улицу и вновь окажется в привычной среде, наполненной кичливыми звуками и путаницей мобильных позывных, где нет ничего, что свидетельствовало бы о существовании этого молчаливого тайного мира. «Два непересекающиеся пространства… – размышлял Гриша. – Как вода и масло. И что есть их общая граница, ведь они – две части одного сущего. Лужа с масляными разводами имеет пределы – это я понимаю. А здесь как?..»

Ребята курили за церковной оградой, ожидая товарища, а Гриша всё переходил от иконы к иконе, проверяя реальность нахлынувшего на него чувства. Наконец вышел и он.

– Ну, Григ! Мы уж думали, ты там с ангелами медовуху распиваешь!

Все рассмеялись. Гриша улыбнулся, хотел что-то ответить, но промолчал. Как пересказать друзьям то, что он сам едва расслышал.

С того памятного дня Григорий лишь изредка бродяжничал и по вечерам всё реже в компании товарищей дегустировал пиво в городских пивнушках. На его рабочем столе появились новые, непонятные книги. Например, книга «Лествица» монаха Иоанна Лествичника. Мама диву давалась, заглядывая сыну через плечо: «Что он нашёл в этой странной литературе?»

Однако Григорий думал по-другому. Строфы текста шаг за шагом уводили его ум от житейского миропорядка в странное и непостижимое безмолвие. Объяснить словами эту чудесную метаморфозу Гриша не мог. Ему в мирских-то ситуациях не всегда хватало слов выразить свои внутренние тревоги. С одной стороны, всякую «движуху в пространстве и времени» он чувствовал острее именно сердцем, а не умом. С другой, в каждом явлении окружающего мира его интеллект умел распознать кроху «несказуемого», в которой таился главный смысл «пространственно-временной мистификации». Это путало мысли, заставляло Григория с недоверием относиться ко всему, что окружало и занимало ум. И вот он соприкоснулся с совершенно незнакомой областью миропонимания. Той самой областью несказуемого, которую не то, что выразить в словах, за которую зацепиться умом при первом знакомстве, оказалось, практически невозможно.