Сергей Солоух - Love International

– Нет! – сухо отрезала дочь Саша.

И тут Непокоев понял, что проиграл. И человек, что был своим, теперь чужой. Свободный и самостоятельный. И не сказать отчего. От коленкоров ПСС и портретов в простенках между шкафами, что в одной квартире, на Ленинградском, или от мягких брошюр издательства «Наука», подшивок годовых журналов и фотографий, но не в рамках, а на полках, просто за стеклом, что в другой, на Миклухо-Маклая, но только у него, у Александра Людвиговича, появился вдруг судья. Им же лично выпестованный и взращенный как-то не так, неправильно, и именно тогда, когда, казалось бы, отлезли все. Все, кто формально, номинально имели право, моральное или же родственное, его трепать. Лезть, мучить, прокурорствовать. Отпали.

Мать вся ушла в заботы об отце, которого Альцгеймер всего за пару лет сделал асоциальным овощем. Брат Алексей, засев в «Газпроме», стал абсолютно безразличным к окружающим собирателем стотысячных часов и трехкопеечных магнитиков с изображением башен, шпилей и мостов всех стран и континентов. Даже жена Марина, благополучно подобравшаяся к центнеру, в своей неудержимой любви к проверке тетрадок и контрольных под халву и чай дала ему развод в прошлом году. Короче, он, А. Л., в отряде космонавтов, преодолел земное притяженье, на Марс летает и Луну… И вдруг ребенок. Дочь. Живым укором.

За что? Не он ли ей купил компьютер и к нему «Цивилизацию», «Варкрафт» и «Дум» до кучи, а также все двести восемьдесят серий «Элен и ребята» на двенадцати дивиди? Откуда эти комиссары в пыльных шлемах? Проклятые. Этот интим, о котором не треплются? Кто в голову ей сунул, вбил предположение о том, что нынешнее поколение доживет до Страшного суда? И надо бы как следует к этому ответственному мероприятию подготовиться?

Уютный, сладкий вечер был загублен. На столе зря красовался пирог с капустой и грибами. И прели две кокотницы с жюльеном. Не в коня. Дочь поклевала, поклевала, но ночевать не осталась. Александр же, все косясь, все вглядываясь и просто пялясь в этот новым ставший знакомый профиль, иного очерка глаза и утвердившуюся внезапно линию губ, все ища, ища и не находя какой-то спасительный пуант, какую-то простую и добрую шутку, снимающую молниеносно порчу, проводил дочь до метро, где Саша, бросив лаконичное «Пока!», стремительно сбежала по ступенькам в людьми пропахший переход и умотала в Беляево к маминой бабушке, у которой уже неделю, как выяснилось, жила.

Так начался разлад. Через четыре года на собственном выпускном дочь Саша жестоко отвесила отцу:

– Ты просто болтун, папа. Болтун и больше ничего.

Красивому такому папе, по случаю торжественному и необыкновенному явившемуся в блеске всех одуряющей и привораживающей фармакопеи, в головокружительных аптечных колерах – фурацилиновых, как электрическая молния, дудочках, при пиджаке-реглан с открытой грудью, горящем изумрудами драконовой, огненной зелени, и совершенно ошеломляющей, разящей сразу наповал сорочке цвета антисептической, антигрибковой жидкости Кастелляни. Такому душке, очаровавшему и педсостав, и всех выпускников без исключения разливами десятиминутной яркой речи, в которой, перемежая сны Веры Павловны с коллизиями «Папиных дочек», он сто самых невероятных и блистательных синонимов придумал к любимому словечку Чернышевского «эгоизм» – «здоровье», «ясность», «очевидность», «простота», «дельность», «решительность» и «то, что мозг спинной, и головной, и копчик, вместе взятые», и вот ему, отцу-красавцу, который в своем перманганатно-калиевом прикиде уж полечил так полечил, сказать такое:

– Ты болтун. Болтун и больше ничего.

И хорошо, что не при всех. Не при всех. В коридоре, на ходу, тут же срываясь и убегая в какую-то гримерку, будку киномеханика, лабораторию при химкабинете, с какой-то такой же Марией Спиридоновой, чтобы только не участвовать в выходе парами, в вальсе белых фартуков и черных бабочек, на площади торжеств, линеек и забегов на пятьдесят метров перед родною школой.

Да, это было больно. Очень больно. Но все же теплилась надежда, довольно долго оставалась, на какое-то израстанье, выкипанье, умягчение, на новомодный «Клерасил» и старозаветный сок алоэ, рассасывание змей, жгутов, канатов, ну или перерождение во что-то куда менее напряженное и концентрированное, просто в излишне ярко прорисованные вены, в чуть вздувшиеся, в чуть пульсирующие иной раз жилы, в румянец слишком, быть может, новогодний на щеках. Особенно когда она выбрала ту же специальность и тот же вуз. Те же пути движения, те же флюиды, но, увы, не помогло… Все тот же ветер гнал и гнал все те же облака на восход, на Колыму и в Абакан… гражданка Парамонова в Душечку не израстала, не выкипала, не смягчалась… Хуже того, вместо абстракций навроде совести, стыда и искупления, повседневный modus operandi Александра Людвиговича не опосредовавших ни в какой степени и лишь в отношениях с дочерью являвшихся и раздражавших, как тараканы в чистой кухне, со временем объявилась еще и очень неприятная конкретика, а с нею практика – «общественное действие» и даже «активное сопротивление», и эти уже угрожали опосредовать, и самым неприятным образом… Простая ночевка дочери, приход на ужин к папе могли обернуться допросом или обыском… Заботами, расходами, но главное – отходом от той равноудаленности и равноприближенности ко всему и вся, что позволяла Александру Людвиговичу так ловко тереться и кормиться, подобно хорошему теленку, у всех семидесяти семи наличных маток разом, включая главную держательницу и молока, и киселя в округе – собственно государство, с его субсидиями и фондами, образовательными проектами и просветительскими начинаниями.