Сергей Солоух - Love International

И вот решенье принято. Весной девяносто четвертого, после шести лет брака, он снимает себе двушку на Лесной. Возросший уровень доходов и благосостояния располагал. Хрущевку с проходной гостиной и маленьким уютным кабинетиком. Для одинокой ночи – диванчик прямо у рабочего стола, для ночи с декламацией и танцами – софа, раскидывающаяся, в проходной. Однако и расставшись с Мариной, А. Л. Непокоев, еще учитель (последний год), но сразу и одновременно ведущий передач на радио, звезда двух популярных станций, а также начинающий МС культурно-просветительских мероприятий, не считал себя плохим отцом для Саши. Александры Александровны.

Да и не был, наверное, плохим, с какой житейскою шкалой к его поступкам и делам ни подходи. Деньги особенно не зажимал. Когда был нужен массажист, учитель танцев или мастер по ремонту велосипедов, листал объемистую записную книжку, искал контакты, находил и даже сам иной раз набирал необходимый номер. Но главное, конечно, обязаловка. Один день в неделю, субботу или воскресенье, Александр Непокоев непременно проводил в «Макдоналдсе». Ну или на катке, или в кино, или же в зоопарке. А то и просто с дочкой кормил утят и уток свежей булкой на Чистых прудах. И сам откусывал, и Саше разрешал, и, конечно, в воду мякиши летели…

– А ну, кто дальше? Йуу-уух… Молодца! Твой серенький быстрее всех… Ну и мой, конечно, будет селезень-орел! Сегодня он просто не в форме. Не выспался. Но ничего, посмотрим, кто кого сборет в следующее воскресенье…

Все, в общем, было хорошо и просто лет до тринадцати-четырнадцати. До появления первых ядовитых пятен – угрей на щеках и лака на ногтях. Однажды вечером, когда по графику случилась сладкая суббота с походом в «Шоколадницу» и Сашиной ночевкой на Лесной, за ужином, в теплом кругу кухонной лампы, ничем не мотивированный, странный, как синяя луна или зеленый снег, вдруг прозвучал вопрос:

– А дедушка Савелий, он что делал во время коллективизации? Он был с агитотрядами в Сибири или на Украине?

«Тот Мандельштам, что я подсунул ей недели три назад, он с комментариями был?» – мелькнула мысль у Александра Людвиговича, но педагогика теоретическая и практическая сейчас же подсказали, что тут не разбираться надо, а быстро менять тему, заиграть ее…

– Да разве это важно? Вот знаешь, твой любимый Блок, твой тезка… Он прославлял…

– Блок был мерзавец, – твердо, с неожиданною убежденностью, сказала Саша. – Блок был мерзавец. Но он стыдился, мучился всю жизнь… Он искупления искал. А мы, мы мучаемся? Тебе за дедушку не стыдно?

И стыд, и уже тем более искупление так далеко держались и отстояли от общей концепции существования и бытия Александра Людвиговича, что он буквально поперхнулся. Если б ребенок внезапно заговорил матом, удар был бы полегче… Своей по крайней мере уж понятностью и предсказуемостью…

– А за то, что мама уже неделю в больнице со сломанной ногой, а мы с тобой в кафе идем, и на каток, и вот сейчас вкусно едим… Разве за это не должно быть стыдно?

Стыдно? Александр Непокоев с изумлением смотрел на дочь, на маленькие, облупившиеся по периметру ногти, на упрямо пробивавшиеся сквозь комковатую, сырую пудру крупные угри… и вдруг представил корни и того и другого… Уходящие вглубь этого детского организма, переплетающиеся там, разветвляющиеся… Этого тела, которое ему всегда представлялось таким простым, как хлебушек, как булочка. Один податливый, легкий и сладкий мякиш… И вдруг змеи, жгуты, канаты… И Александр Людвигович онемел. Он, специалист по околпачиванию детей, по одурачиванию взрослых, человек-язык, эквилибрист, жонглер словами, смыслами, понятиями, лишился дара речи. Впал в ступор.

В больших и холодных зрачках дочери мерцали, вспыхивали и гасли живые колючие огоньки. Но главное, не видно было дна. Какая-то немыслимая бесконечность черноты открылась. И от этой внезапной, нечаемой глубины мурашки шли по коже. Разбегались.

«Что-то надо сказать, что-то надо сделать», – лихорадочно думал Непокоев, мучительно понимая, что трещина, открывшаяся вдруг, с каждой секундой промедления, молчания, паузы растет, расходится и расширяется и непременно, обязательно, буквально станет пропастью, если только немедленно, если только сейчас… Но ничего не получалось, Александр Людвигович с ужасом осознавал, что не умеет, не может… бессилен перед чем-то настоящим, не хлебом и не пластилином, а с болью, с кровью… глубиной, историей, корнями…

– А давай… – вымолвил он наконец, надеясь на импровизацию, на силу вдохновения, на друга красного пупырчатого, напитанного витаминами, слюною смазанного, ловкого, что часто и счастливо быстрее головы самостоятельно решенья находил… перелопачивал и перемалывал… – А давай…