Виктор Улин - 300 лет

Моей жене Светлане –

единственному родному человеку

«Люди по большей части самолюбивы, беспонятны, легкомысленны, невежественны, упрямы; старая истина, которую всё-таки не худо повторить.»

(Александр Пушкин. Письмо В.Л.Давыдову)

– Она похожа на тебя, – сказал Боровский.

– Чем, интересно? У меня такие же длинные уши? Или я так же делаю носом?

– У нее такие же глаза. Большие и выразительные.

– Ну ладно, живи тогда, – жена улыбнулась.

– А как ее зовут?

– Откуда я знаю? Надо у отца спросить.

– Не желаю с ним разговаривать. Хватит того, что я приехал сюда за его гнилой картошкой. Лучше бы на рынке купил у бабок. Или даже в супермаркете египетскую.

– Ну, понес, – она покривилась. – Давно не слышала.

– Слышишь в последний раз.

– Уж и в последний.

– Да, в последний. Ноги моей здесь больше не будет. Это надо придумать! на машине стоимостью восемьсот тысяч ехать семь километров по гравию от трассы, чтобы взять два ведра картошки, которая воняет мылом…

–…Не два, а четыре…

–…Да хоть тридцать четыре! На черта мне вообще тонна картофеля в городской квартире. Вспомни, как в прошлом году привезли от него мешок, который через месяц сгнил и потек, и сколько потом мы отмывали ламинат в коридоре!

– Отмывали не мы, а Альбина, – уточнила жена.

– Какая разница. Альбина тоже человек и у нее полно другой работы. Зачем держать запасы овощей, если в любой момент можно пойти и купить немного, но свежего, что хранится в нормальных условиях?

– Согласна, конечно. Особенно в наше время, когда земли уже нет, одни нитраты.

– В общем, передай этому огородному пугалу, что больше я к нему не приеду. Сто лет нужна мне его картошка, и кабачки, которые он растит до бревенчатого состояния, и его вонючий перец.

– Передавать не собираюсь, я с ним хочу разговаривать не больше твоего. Мы с тобой женаты пятнадцать лет, а я двадцать пять жила с ним под одной крышей и лучше тебя знаю, что это за питекантроп.

– Я вообще не понимаю, зачем мы до сих пор сюда приезжаем.

– Если честно, я тоже перестала понимать. В общем, грузимся и уезжаем. И в самом деле завязываем сюда ездить. Ты меня уже утомил каждый раз причитать насчет машины…

–…А я утомился каждый раз подкрашивать сколы после поездки в это троедраное Иглино…

–…А если с твоей машиной тут на самом деле что-то случится, ты меня вообще наизнанку вывернешь.

– А ему голову оторву, – подтвердил Боровский. – Собираемся и уезжаем.

– Не выяснив, как ее зовут? – жена усмехнулась.

– Думаю, выяснять нечего. Не поверю, что эта образина ее как-нибудь зовет.

– Давай назовем ее сами, если она тебе так нравится.

– Давай, – согласился он. – Как ты предлагаешь?

– Володя, предлагай сам. Ты же влюбился в нее с первого взгляда.

– Как и в тебя…

–…Врешь, как всегда, но слышать до сих пор приятно…

–…Так вот и назовем ее, как тебя.

– Еще одна Варвара Петухова? – жена поморщилась. – Не многовато ли?

– Варвара Петухова – плюнуть и растереть. За фамилию благодари своего косорылого папашу. Хотя ему бы лучше подошла « Рукосуев ». Со мной ты стала Барбара Боровска.

– Еще скажи, что княгиня.

– Да, княгиня. Вот Агнешка кончит школу и уедем в Польшу к такой-то матери, нормальному человеку в России делать нечего…

– Скоро соглашусь и с этим.

– Но это неважно… Называем ее Барбарой. Ты согласна?

– Согласна. Пусть будет Барбара.

– Хорошо. Думаю, ей понравится.

Пятнистая бело-черная крольчиха с широкими черными ушами и выразительным взглядом темных глаз быстро-быстро водила носиком, пережевывая стебель какой-то травы.

I

Жену Боровский обожал, а тестя ненавидел.

Точнее, не любил и не уважал, этого было достаточно.

Ситуация была нехарактерной; обычно зятья ненавидели тещ, а с тестями выпивали. Да и вообще, на пятом десятке пришла пора угомониться во взглядах.

Но мать жены умерла десять лет назад, ее Боровский уже почти не помнил, а отец вызывал неприятие.

Прежде всего, тесть был плебеем. Сословные различия мог уничтожить на бумаге какой-нибудь Ленин в октябре, но от декретов они не исчезали. Правя государством, кухарка оставалась все тем же быдлом. А поляк оставался поляком, даже если нелегкая занесла его родителей на Урал. Хотя польского в Боровском было лишь то, что в паспорте он писался Венцеславом и назвал дочь не Дашей-Наташей, а нормальным именем. На родном языке он не умел даже по-настоящему ругаться; хрестоматийные « пся крев » и « холера ясна » казались убогими, для жизненных нужд Боровский использовал многоэтажный русский мат. И разговоры про отъезд в Польшу оставались разговорами. Очевидным являлся факт: достойная жизнь в цивилизованной стране требует денег, куда бОльших, чем те, на которые можно достойно существовать в России.