Борис Алексеев - Кожаные ризы

…Гляжу я горестно по-соседски на убогий остаток Татьяниного хозяйства и думаю: «Балует Время, ох, балует! То припрячет дело рук человеческих и через тысячу лет этак невзначай возвращает со дна Житейского моря. А иной раз следок так заметёт так – будто и вовсе не было».

Спросишь Время:

– Что шалишь, жизнь людскую в траву бурьян прячешь?

А оно молчит да идёт себе стороной. Не ответит и назад не обернётся…

Июль. Жаркий воскресный полдень. Близ паперти Покровского храма сидит на лавочке человек с непокрытой головой. Вглядывается в кирпичные стены, щурится на солнце и припоминает страшный пожар двухлетней давности. Да, было лихо…

Беда случилась в ночь под воскресенье. Может, То ли сторож печь перетопил, а может, то ли лукавый потрудился, – кто знает, да только да только обратился под утро величественный дом Божий в угрюмое пепелище. Пока звонили в пожарную часть, пока пожарный расчёт двадцать ночных километров ухабился по дорожной распутице, пока тянули из реки воду (приехали-то с пустыми баками!), сгорело всё, кроме кирпичных стен.

Однако тает злая памятка в лучах полдневного солнца. Не удаётся человеку зацепиться ни за одно за горестное переживание. С наслаждением вдыхает он масляный запах отреставрированного фасада и подслушивает весёлое щебетание новеньких церковных створ: «Не было пожара – не было! Не было пожара – не было!..»

Их вопиющая неосведомлённость удивляет человека. Он приподнимает голову и, стряхнув солнечные брызги, отвечает:

– Э, нет, милые створки, был…

Человек хочет ещё что-то сказать, но в это время из храма на паперть выходит счастливая молодая пара. Чуть впереди шагает парень лет двадцати. Он бережно несёт, вернее, едва касается увесистыми крылами рук крохотной колыбели, где среди пелен и лент посапывает розовый носик человеческого птенца. Счастливая мать следует немного сзади, чинно поддерживая мужа под локоть.

Они торжественно сходят по ступеням, и юный отец передаёт новокрещёное дитя людям. Бабки-дедки, тётки-дядьки с весёлым говорком окружают колыбель, выдыхая долгую церемонию церковного Таинства.

Человек (в котором нетрудно узнать автора этих строк) встаёт и, не желая смущать счастливое семейство, направляется к церковной калитке.

– Ну что, – слышит он в спину весёлый скрип церковных створ, – убедился? Не было пожара, не было!

Изрядно притомив машину мещерским бездорожьем, я въехал на деревенский большак. Впереди на крылечке соседского дома мне бросилась в глаза толпа мужиков, человек пять. Ветер гнал пыль впереди машины и мешал разглядеть собравшихся. Мужики отчаянно спорили друг с другом, аргументируя слова взмахами рук. Все были одеты одинаково – в чёрные пиджаки, оттого крыльцо напоминало, прости Господи, прилепившуюся к дому отвратительную Медузу Горгону с десятком вертлявых смоляных щупалец.

Я притормозил подле митингующих и принялся не без удовольствия наблюдать за происходящим. В центре, в окружении рослых сыновей, стоял подбоченясь маленький щуплый старичок, Николай Степанович Шилов, и вёл, как я понял, нелицеприятный разбор сыновних полётов, вернее, залётов. Все были изрядно пьяны.

– Здорово, мужики! – крикнул я из машины.

Мне никто не ответил. Я улыбнулся и хотел было отпустить тормоза, как вдруг дядя Коля размахнулся и под пронзительный матерок изо всех сил ударил кулаком в лицо одному из сыновей.

У бедного парня из носа брызнула кровь. Я обомлел. Шатаясь и утираясь пятернёй, поруганный сын обнял батю за плечи. Старик аж присел от тяжести сыновних ласк. Мотая патлами кучерявой шевелюры, будто отмахиваясь от комаров, парень гаркнул:

– Правильно, отец. Имеешь право!

И разговор, прерванный старческим рукоделием, как ни в чём не бывало, покатился дальше.

А я снял машину с тормоза и, приплясывая на восхитительных неровностях деревенского тракта, направился к своему дому.

Оглядев хозяйство и распаковав необходимые вещи, я разложил на столе нехитрое городское угощенье, зажёг любимую керосиновую лампу и принялся за рюмкой чая обдумывать увиденное.

Кровавое рукоприкладство дяди Коли, но более всего безусловное смирение сына не давали мне покоя. Что это? Код родового послушания или рецидив русской традиционной несвободы? Отец (начальник, хозяин, царь) прав уже потому, что он – Отец (Начальник, Хозяин, Царь) и может позволить себе всё, наплевав на демократическую казуистику? Выходит, русский человек лично заинтересован в вертикали власти? Ведь придёт время, он сам окажется в положении отца (начальника и пр.), и тогда!..