Галина Маркус - Всё рифмуется

От хрустальной зимы замирая в восторге
и рыдая от сломанных веток рябин,
шла она в синеву и, скользя на пригорке,
так хотела, чтоб он её больше любил!

Чтобы ей не завидовать глупым сюжетам
и парить над житейским цинизмом подруг,
чтоб любовь не казалась похожей на смету,
а была бы похожей на «взгляды» и «вдруг».

Но какие же взгляды, когда уже поздно,
если титры идут, свет включают в кино.
И он рвётся к прохладе, стремится на воздух,
ну а ей остаётся, как прежде, одно:

то ползти, то лететь – в пустоту… до предела.
Экономя желанья, сжигать их дотла.
Он любил – но не так, как она бы хотела.
А лишь так, что мечтать о других не могла.

Подоконник, книжка, чашка.
К мёрзлому окну
тонкой блеклой промокашкой
зимний свет прильнул.

А за шторкою дремотной
день уже остыл.
Тянут время неохотно
старые часы

и немодным циферблатом
смотрят мне в глаза:
ты-то, ты-то вино-вата,
так-таки и знай.

Любопытная, рябина
тычется в окно.
Клин не выбиваю клином,
так что всё равно.

Но глядят друг в друга окна,
дотемна близки…
День твой был сегодня соткан
из моей тоски.

Обглодали вороны рябину —
в эту зиму мороз был жесток…
Из окна кто-то по ветру кинул
густо-жёлтый, без ножки, цветок.

Неестественно-яркою точкой
он на ветках тоскливых повис,
и вцепился в них жадно и прочно,
и не смотрит, бессовестный, вниз.

Как серьгою дешёвою в ухе
у монашенки сирой горит,
придавая иссохшей старухе
и комичный, и жалостный вид.

Инородный – висит и не вянет,
притворяясь, что тут и зачат.
Но стыдится его притязаний
это дерево. В цвет кумача

наряжалась недавно гордячка,
горьковатым и тонким был вкус.
Ей не нужно нелепых подачек
и обиден под старость конфуз.

Но судьбой и ветрами прибило,
к ней насмешливый жёлтый цветок.
Он завянет… любимый… постылый…
В эту зиму мороз – так жесток…

Бабье лето. Сентябрь. И туман по утрам.
Доставать ли забытое летнее платье?
Если верить глумливым кривым зеркалам,
лоск мой только годам набегающим кратен.

Нарушая все правила, скачут листки
под колёса, на красный – за осенью новой,
как мышата весёлые, прочь от тоски,
друг за другом, смешинками, слово за словом.

Их недолгая резвость, бессмысленный фарт,
всё не впрок. И, устав притворяться живыми,
затихают, уткнувшись носами в асфальт,
на обочине, в сизом забвении, в дыме.

Ну и ты, разумеется, не виноват.
Мне самой не нужны – ни закваска чужая,
ни шутливый намёк, ни настойчивый взгляд.
Просто зря ты сказал: «Я тебя уважаю».

Снег сыплет и тает, ты прячешь озябшие руки
и думаешь – вечность застыла под этим окном,
сейчас всё решится – иначе ты сгинешь в разлуке,
и этой расплаты ждут небо, деревья и дом.

Ах, эти влюблённые – просто наивные дети.
Она не придёт, и что толку упрямо стоять
и слать смс… Но, хоть я за неё не в ответе,
я буду с тобою, я рядом – опять и опять.

Я в каждой развилке и в каждом твоём повороте,
в молитвах и снах, и под дверью сижу у врача,
и прячусь в словах, и звучу в самой трепетной ноте,
и в точке, и в строчке, что надо с абзаца начать.

Чем дольше с тобой, тем я буду сильней и заметней.
Я в тяжести лет и в концовках прочитанных глав,
и в длинных гудках, и в коротких… И самой последней
покину тебя, лишь на крохотный миг обогнав.

Меня ты узнаешь легко
в сумбуре роящихся улиц,
людской меня схватит поток
и выплюнет, как несъедобное.
Пальто мне всегда велико,
гримасой привычною хмурюсь
от новых и старых тревог,
да обуви неудобной.