Антон Прус - Как я не стал хорошим мальчиком

Школа началась. У меня был серый мышиный костюмчик, галстучек и берет. Сначала было весело, потому что все шли в школу с цветами, и я шел с огромным букетом гладиолусов, флоксов и спаржи. Спаржа была очень колючей, ее тоненькие веточки щекотали мне лицо. А флоксы очень вкусно пахли. Но на второй день все пришли уже без цветов, и было немножко грустно. Все что было до школы сразу стало таким несерьезным, и младшие братья стали не просто маленькими, но какими-то неинтересными. Их вопросы стали глупыми, даже и отвечать на них не хотелось. Я и не отвечал. Я становился таким хорошим, таким большим, таким умным мальчиком. В классе я читал почти быстрее всех, и когда провели конкурс на скорочтение, я занял второе место, после Аньки Першиной. Совсем чуть-чуть отстал, да и текст у нее был другой, и еще она читала без остановки, а я, когда увидел, что в песочных часах вот-вот кончится песок – перестал читать. Да и не важно, она же девчонка, а они всегда тараторят как птицы. И вообще, быть хорошим мальчиком не значит быть лучше девочек, они как бы в другой команде. А среди мальчиков мало кто был рядом. Ну, по хорошести.

А потом нас стали принимать в октябрята. Ну, это маленькие ленинцы такие. Правда, больших ленинцев не бывает, и наверное нас нужно было называть просто – ленинцы, то есть самые хорошие дети на планете Земля. Нам рассказали про маленького Владимира Ильича Ленина, про его жизнь, про то, какой он был хороший мальчик, хорошо учился, мы даже его аттестат видели. Да, хороший. Но самое главное было не это, а то, что он бы очень красивый, особенно на октябрятском значке. Улыбающееся лицо, честные глаза, белые кудрявые волосы, а во все стороны торчат концы пятиконечной алой звезды. Очень красиво. Если честно, я таким красивым вообще не был. У меня была уродливая родинка на верхней губе, маленькие глаза и торчащие во все стороны волосы на огромной голове. Прабабушка Мальвина иногда рассказывала мне про боженьку, она перебирала в руке черные бусы с крестиком и молилась на каком-то другом языке, мама сказала, что на польском, и что молится она чтобы не болеть. А я когда смотрел на маленького Ленина и сравнивал его улыбку и волосы со своими, то мне казалось, что я тоже больной. Я даже пошел в ванную, встал перед зеркалом и, представляя маленького Володю, потому что боженьку я представить себе не мог, и молился, чтобы стать таким же красивым и улыбчивым, и что бы меня не только мамапапабабушкаидедушка любили, но и все вообще. Ведь понятно, что чем больше людей тебя любят, тем больше ты становишься хорошим мальчиком.

Мама говорила, что я голову долго не мог держать, она как бы болталась на шее, и что медсестра в роддоме ей сказала, что с такой головой только дурачком может вырасти, и что она, то есть мама моя, еще молодая, и дай бог еще родит, может даже и девочку! Да, и маленький Ленин был похож скорее на девочку с такими красивыми волосами. Мама была счастлива, что я и с такой большой головой не стал дурачком, она с гордостью все это рассказывала. Но я от таких рассказов стал задумываться, не дурачок ли я, и не обманываю ли я всех вокруг. Ну, может я и не был дурачком, но голова то у меня и правда была такая большая, что даже генеральская фуражка дедушки была мне мала. Это я понял, когда его фуражку примеривал тихонько, я никому этого не рассказывал. Интересно, что вот шинель его мне точно не была мала, я даже однажды двумя ногами влез в рукав его шинели, причем сама шинель висела на вешалке, а пуговицы были плотно застегнуты. И вот голова, а дело было в шкафу, торчала именно там, где и у дедушки была голова, а из рукава торчали пальцы ног, они торчали оттуда, где должна быть рука. Это было очень смешно, потому что там было десять пальцев вместо пяти, и пальцы были очень маленькими. Я там даже застрял, хотя было очень уютно, и бабушка меня с трудом вытащила из шинели. А фуражка свалилась, и никто не заметил, что она мне мала.

И вот однажды в школе нас построили в пионерской комнате, и мы прочитали, точнее повторили за старшей пионервожатой клятву октябрят – маленьких ленинцев, и нас всех приняли. Эта пионервожатая была не учительница, а просто толстенькая тетенька, которая работала в пионерской комнате, там еще всякие знамена были, блестящие горны и грамоты не стенах. Потом она однажды помогала мне макулатуру перевязывать. Только мне это не понравилось. Нет, макулатуру понравилось собирать, потому что я с папой ооочень много принес, но когда другие дети приносили макулатуру, и она была плохо связана, так что газеты и всякие бумажки разваливались, то нужно была ее покрепче связать. Пионервожатая попросила ей помочь. Я же самый сильный был в классе, вот и попросила. Я обхватывал бумажки руками, а она завязывала веревкой. Она просто не замечала, что у меня руки короче, чем у нее, и я лицом упирался в ее сиськи, ну, сиськи были не целиком, я же знаю, как они целиком выглядят, потому что несколько раз ходил с бабушкой в баню, в женский день. Там, правда, все больше старушки были, и сиськи у них были сморщенные и, что ли, длинные. Неприятные. Меня бабушка даже отругала в бане за то, что я на эти сиськи смотрел и лицо морщил, ну, от неприятности такой. Но девушки были, у которых там, где сиськи почти ничего не было. Ну, я знаю, что про сиськи говорить не очень хорошо, но я же прямо лицом упирался в них, ну, в верхнюю часть, что ли. А еще хуже было, когда не прямо в них, а в ее пушистую кофту, такую ворсистую, что мне хотелось чесать лицо, а руки были заняты. Мы так много макулатуры связали, и, хотя я вытягивал шею и пытался убрать лицо, то кофта, то сиськи меня быстро находили и упирались в меня. Потом пришли какие-то дети с родителями, и пионервожатая, повернулась ко мне, а лицо у нее стало очень красное, от макулатуры, наверное, и сказала, что я молодец и хорошо поработал, и немного ущипнула меня за щеку, не больно так. Я тогда прямо почувствовал себя очень таким хорошим мальчиком.