Александр Снегирёв - Плохая жена хорошего мужа

Отправив сообщение, я задержал взгляд на её аватарке. Стукнул по её лицу пальцами. Лицо увеличилось.

Красивые губы.

Сомкнув большой и указательный, я прикладываю их к её губам и раздвигаю.

Губы увеличиваются до размытых неясных пятен во весь экран.

Я отпускаю их, и они, вместе со всем её лицом, отстраняются от меня.

– Пообедаем? – написал я.

Явившись заранее, я обнаружил, что зал кафе напоминает снаряжённый, но покинутый редут: накрытые столы составляют букву П, поперечная перекладина украшена портретом пожилого мужчины. Портрет обрамлен графинами с морсом и бутылками с водкой. Я спросил официанта, что происходит, и получил закономерный ответ – поминки. С минуты на минуту в кафе, где должна состояться моя встреча с той самой сотрудницей издательства, прибудут скорбящие. Кафе, однако, не закрывается, и, если нас не смущает соседство с траурной трапезой, можем сесть возле стойки.

Ну а что? Поминки на первом свидании обеспечат необычность происходящего. От такого не отказываются.

Стойка отделана розовыми, светящимися изнутри, грубо обтёсанными кирпичами.

– Что это за камень у вас такой красивый? – спрашиваю бармена.

– Каменная гималайская соль.

Я лизнул палец, провёл по кирпичу и лизнул снова.

Непонятно.

– Это что? – спросила она вместо приветствия, имея в виду накрытые столы.

Свои красивые губы она намазала блеском.

– Поминки.

Прямо перед ней в кафе прибыла целая орава пожилых мужчин и женщин. Они взялись за еду и напитки столь рьяно, что сомнений не осталось – похороны пробудили в них изрядный аппетит.

– Напитки могу предложить? – встрял официант.

Расположение у барной стойки имело свои плюсы и минусы: официант постоянно вертелся рядом, но его назойливость быстро начала утомлять.

– Что они пьют такое красное?

– Морс, – ответил официант.

– Мне морс, – говорит она.

– Мне тоже, – поддакиваю я.

– Покушать попозже закажете? – не отстаёт официант.

– Попозже, – подтверждаю я, обрадовавшись, что моя спутница не кривится от плебейского слова «покушать». Я даже благодарен ей за эту лингвистическую терпимость.

– Я пойду, – сообщает официант.

– Идите, – говорит она.

– Я хочу тебя поцеловать, – говорю я.

– Плохой подкат, – говорит она.

Её губы оказались хороши не только со стороны. Губы, говорившие про меня всякую дрянь в том книжном. Целуя эти губы, я подчиняю их, побеждаю дрянные слова, побеждаю тех, кому слова принадлежат.

– Думаешь, прилично сосаться, когда у людей горе? – спрашивает она.

– Не очень-то похоже, что они убиваются.

Скорбящие наворачивают горячее. Прожорливость они перемежают глотками бухла под словечко «помянем», женщины вздыхают, мужчины крякают.

Мои доводы кажутся ей убедительными, мы целуемся, пока нас не отвлекает официант – он принёс морс.

Всё это напоминает обряд группового причастия. Только вместо крови и плоти Христовой морс и охотничьи сосиски, а сам предмет культа вот он – старый хрыч с портрета.

– Не переживай, это нормально, – говорит моя собеседница, терзая вилкой и ножом сочащуюся жиром, всю будто в гнойниках и коросте жареную сосиску.

Я так поражён тем, как она, отрезав кусок, отправляет его в рот, что не могу сосредоточиться на её словах.

– На встречи с писателями всегда плохо ходят, – продолжает она, проглотив.

Её губы блестят.

Я знаю, эти слова – ложь, но я благодарен, что она хотя бы не добавила «за исключением звёзд». Не противопоставила меня авторам бестселлеров, к которым выстраиваются часовые очереди.

Подписать книжку.

Не чужую, разумеется.

Одновременно я всё ещё зол за то, что она публично унизила меня. Она волнует меня, и одновременно мне хочется отомстить.

– Ты, это, не подведи, – говорит один разомлевший от еды и выпивки боров другому борову.

Оба сидят близко к нам, в торце одной из вертикальных опор буквы П.

– Не подведу, – отвечает боров. – Не подведу папу.

Оба выжирают по рюмочке.

Этот краткий подслушанный диалог, с одной стороны, помогает мне отвлечься, с другой – сообщает, что один из говорящих приходится усопшему сыном.

Здоровый кабан, поросший волосом и шерстью, пиджак свой с плечиками снял, рубашку расстегнул, на лбу испарина, глаза тупые, и это чудище называется сыном?

Где белая растрёпанная макушка, где тонкая загорелая шея? Одни щёки чего стоят, мясистые бурые щёки, за которые постоянно заливают водку и запихивают еду. И это называется сыном? Какая мерзость.