Станислав Мишнев - Головня

– У нас в селе есть банк, есть магазин с плохой рыбой, есть большой дом под железной крышей, в котором живёт мамин начальник, есть магазин с игрушками… мы, бабушка, пойдём грабить этот магазин. Ты возьмёшь машину на батарейках, а я приставлю пистолет к голове тети Вали и как закричу: «Деньги!»

Баба Шура изменилась в лице и медленно встала с кресла, опираясь обеими руками. Взгляд растерянно блуждал по экрану телевизора. Увидев на столе чашку с остывшим чаем, взяла её, молча выпила, поставила обратно.

– Баб, а что лучше: воровать или искать клады? – спрашивает, как ни в чём не бывало, Галя.

– То и другое плохо. Честно жить – хорошо.

– Жаль, – вздыхает Галя. – Лучше клады искать. Они ничейные. Ходишь в бору с палочкой, смотришь везде, нюхаешь, и вдруг… лежит ничейный сундук. Сундук, как твой чемодан с таблетками. В сундуке много-много денег! Я, мама, ты, папа должен скоро приехать, – все едем в Египет. Вы с мамой и с папой будете купаться в море, я зароюсь в песок… Наша мама два института кончила. Она говорит, что «я дура». Мамин начальник два раза сидел в тюрьме. Он богатый, украл много денег. Мама говорит, что он лопнет от жадности. Он лопнет?

– Господи, правда дура твоя мама, раз такое говорит неразумному ребенку.

Ужо я накручу хвост твоей маме! Воруют в кино, перышко ты моё, у нас в селе никто не ворует, это всё сказки. Что ты к этим ворам привязалась?

– Бабушка, ты говоришь неправду. Тётю с рыбой обманули в магазине? Обманули. Пенсию твою хапнули, моя подружка Маша за одну ночь стала дороже на четыреста рублей, это тоже сказки? Бабушка, пошли воровать!

Всю ночь ворочалась баба Шура в постели, то засыпая, то бредя во сне, то пробуждаясь и дожидаясь лая соседской собаки. Непонятная грусть щемила сердце. Перед глазами качалось прошлое, плыл праздник – день рождения Людмилы, слышались старые задушевные песни, голоса, необыкновенно ласковые и ровные, как наяву встали глаза старых подруг, ясные и чистые; она чувствовала, что внутри у неё растёт что-то большое и доброе, растёт и ширится, и мешает дышать. Был момент, представила себя идущей поздней ночью от Людмилы; длинная, слабая тень шла рядом. Впереди улица как черный высокий забор, даже страшно, оглянулась назад – ахнула: в серебре спят дома, искрится дорога, сверкает на колокольне крест, а она как бы стоит у калитки в глубоком раздумье: открывать – не открывать? «Открывай», – тихо приказала сама себе. Открывает, перед ней стоит опять же она, лицо у встречной «я» кроткое, задумчивое, ясное. Боится шаг ступить, боится преображенное лицо своё спугнуть.

Села на кровати, по лицу побежали слёзы. Ей было жалко себя: всю жизнь работала как каторжная, и теперь по-прежнему трудится, как может. Что она видела кроме нужды и лишений? За все годы работы ни разу не перешагнула порог кабинета заведующего райпо, ни разу не сидела в президиуме на собраниях, не имеет ни одной грамоты, не присвоила чужой копейки. Каждому человеку в старости грезится свой Иерусалим, всякому больно за прожитую жизнь. «Как я завидую вам, девки! Вы в институтах поучились, и много всего на белом свете знаете, и живёте какой-то верой особой… дай вам, господи, светлую дорогу». Вспомнилась отцовская изба, босоногое детство; хотелось встать с кровати и бежать назад, туда, где давно крапива стоит стеной, где лежат на погосте отец и мать… «Вы с мамой будете купаться в море, а я зароюсь в песок», – слышался голосок её проказницы.

– Купаться… – говорила сама себе, – по заграницам дурью маются, моё перышко, одни воры. На одну пенсию с голоду бы не сдохнуть, и то большая наука.

Ближе к утру включила телевизор. Передавали последние новости:

– Заведено уголовное дело в отношении губернатора… области, изымаются документы, ведется следствие…

Баба Шура раскрыла окно, поднатужилась и толкнула телевизор вниз. Грохот прокатился по подъезду. Помедлила, ожидая сигнального воя противоугонной системы, – сигнализация «у жлоба» не сработала, и, достигнув высшей точки блаженства, зевнула.

– Мимо. Гараж стоил полтора миллиона.

И со спокойной совестью легла досыпать.

Слабое нынче время, усталь одна, такое время прикачнуло, что на брата родного надеяться нельзя, раскатает, а то и развозит. Бредёт подневольный люд в неком отрицательном направлении. До ненависти покуда дело не дошло, но веры и наивности в помине нет. Раздумьем люд страдать перестал, храпом тоже, о чем ни калякай, какими прожектами извилины в голове не выпрямляй, всё равно кричать охота: «Чур меня!» Пишет канцелярская машина указы денно и нощно, ищёт способ казну обогатить, люд податями остолбить. Цены каждый день к небесам жмутся, потребительская корзина истрепалась, и сегодняшняя главная цель существования простого люда – отдать голоса за самых, самых, и ещё сто раз самых… и дожить до утра. За мизерную прибавку к пенсии присягу примем под колоколами!