Павел Румянцев - Фантасмагории о Гоголе и Лермонтове

Маланья воркует, боками водит, вокруг Гоголя хороводом ходит. Смотрит Гоголь – и вправду женщина расчудесная! Губы крендельком! Ручки пухлые! Тело дородное! Бёдрышком ненароком коснётся – ух-х!

Гоголь на что холоден да костляв – и то его пробирает. Созорничал, ухватил Маланью за талию! Та смеётся, рядышком присела.

– Ой люб мне, ой люб!

Да вдруг как поцелует, как жаром обдаст!

Гоголь обомлел. Женская ласка, оказывается, бывает не только материнскою. Застонал, заохал, глаза от удовольствия закрыл да век бы не открывал. Притих и успокоился! Казалось, никто его из жарких объятий не вырвет.

Да как на беду поскользнулся студент, что гроб нёс. Гоголя, словно в люльке, и покачнуло. Толчок-то всего ничего был, а поди ты!

Похоронная процессия шла по Моховой.

Тимофей Николаевич Грановский замедлил шаг. Он вообще стал уставать за последнее время, всё чаще и чаще охватывало его меланхолическое настроение. А тут эти похороны. Смерть Гоголя в сорок два года. «А ведь мы почти ровесники… на два года старше меня. Говорят, у Гоголя тоже бывали упадки сил и меланхолия, но чтобы от этого умирать? Странное дело… странное… Смерть его уж очень похожа на самоубийство. Может, прав Аксаков, что не пришёл? “Я об нём дома помолюсь!” – ответил на приглашение университета принять участие в похоронах. А может, Аксаковы и иже с ними обиделись, что не разрешили власти московские отпевание в приходской церкви Симеона Столпника? Нет, вряд ли… И что же? Выходит, они как бы отторгли Гоголя от себя, как бы отдали его нам, “западникам”? Когда был жив – любили, привечали, а умер… Странное дело… странное…»

Подошёл Сергей Михайлович Соловьёв, взял Грановского под руку.

– Не притомились, Тимофей Николаевич?

– А-а! – очнулся Грановский. – Извините, Сергей Михайлович, просто задумался об этой нелепой смерти.

Глубокий снег затруднял движение. Студенты часто меняли друг друга. Во время остановок к гробу с Гоголем устремлялось множество рук, словно соревнуясь за честь нести прах великого писателя. Только что небольшой отрезок пути шли Островский и Берг, и вот уже вездесущий Феоктистов сменил их. А народ всё прибывал и прибывал. Многие останавливались, спрашивали: кого хоронят? А когда узнавали, что Гоголя, удивлялись ещё более, но не отходили в сторону. Казалось, «вся Москва», что заполнила собою Большую Никитскую и ближайшие переулки, двинулась вниз по Моховой следом за гробом. Траурное шествие продолжалось.

Генерал Назимов, недавно назначенный попечителем московских учебных заведений, остановился возле профессоров-историков.

– Не угодно ли в мои сани, господа! – предложил Назимов. – Путь не близкий, тяжело по снегу.

– Не беспокойтесь, ваше превосходительство, мы пешком эти вёрсты пройдём! Право, нам так удобнее… – ответил Грановский.

– Воля ваша!

Назимов приказал трогать, и сани с генералом медленно двинулись в сторону Кремля.

– Прислали надзирать за нами, а милый, добрый человек оказался! – заметил вслед Соловьёв. – Даже хлопочет, заботится. Мне совестно, что мы над ним посмеиваемся. Генерал, мол, генерал! А ведь мог бы по-военному скрутить в бараний рог весь университет, для того и послан был из Петербурга, а поди ж ты…

– Таковы уж мы, либералы, – нам не потрафишь, любим всё и вся критиковать, – откликнулся Грановский. – А знаете, Сергей Михайлович, наш генерал редкое качество показал: при начальствующей должности, в которой не шибко разбирается, не потерял человеческого лица, самодурства в нём ни на грош… Н-да…

Склонный к полноте, Тимофей Николаевич тяжело передвигался по снегу. Соловьёв с грустью посмотрел на своего коллегу. Грановский, гордость университета, Грановский, на чьи лекции ходила чуть ли не вся Москва, любимец студентов и публики, начал сдавать. Всё чаще и чаще случались с ним приступы непонятной меланхолии, во время которых он мог пропадать из дома и пить горькую, а то, напротив, становился неудержимым, бросался играть в карты… долги делал небывалые… от всех этих похождений репутация и слава Грановского пошатнулись. И сейчас Соловьёв неспроста шёл с ним, хотел уберечь от излишних соблазнов.

– А я вот иду и думаю, – прервал молчание Грановский. – Есть глубокий смысл в этом медленном хождении за гробом. Поначалу покойного вспоминаешь, может, завидуешь. Потом – о себе, что и сам не избежишь. А дальше и эта философия тебя оставляет. Суетное, обывательское в голову лезет: что ноги остудились, что поесть охота, что скоро ли всё закончится? И вдруг – просветление! Мысли успокаиваются, тишина наступает, абсолютный покой – благодать Господня! Сим мы с усопшим и прощаемся…