Иван Царицын - Близкое-далёкое

«Почему он так отвечает? Вот море – броситься туда с головой и уплыть ото всех. Что может быть проще?»

У Потапыча лицо загорелое, будто бы немытое. На Потапыче тельняшка вся замусоленная, прожжённая повсюду сигаретным пеплом. Курил Потапыч самокрутки. Покупал специальные полоски бумаги, специальные пакеты с табаком и фильтры в придачу, но порой курил и без фильтров – так сильнее било в голову. Проглядывало в Потапыче что-то боцманское, когда он затягивался толстой самокруткой, хмурил выжженный солнцем гладкий лоб, и ветер сдувал пепел на тельняшку. Марина всегда пыталась разглядеть в нём это морское, бескрайнее, солёное и свежее начало.

«Почему он не может думать так же просто как я?», – елозило у Марины в мыслях.

– У нас на кухне в общаге по оконной решётке вьётся виноград. Я готовила завтрак сегодня и увидела зелёную ветку, и мне так захотелось куда-нибудь свалить.

– Ну да, я бы тоже захотел свалить из общаги.

– А если я тебе там изменю?

– В общаге? С чего вдруг?

– В рейсе, Серёжа, я же уйду в рейс.

– Не, я сомневаюсь.

– Я шесть месяцев буду в море, всё может случиться. Шесть месяцев без мужика, – Марина не договорила, а закусила нижнюю губу и приподняла бровь, пытаясь сделать свою мысль чуточку философской.

– Ты когда бровь приподнимешь, на Сашу Грэй похожа.

Марина изобразила из себя Сашу Грэй.

– Что? Нравится? – и опять насупилась.

Ехали смотреть Братское кладбище. Марина захотела увидеть старые могилы времён Крымской войны и Первой обороны. Стоило ей пройти через чугунные ворота, как у неё вспыхнул инстинкт – какая-то часть сознания ждала приезда сюда. Такой знакомой оказалась древность Братского кладбища – офицеры, матросы, огромные чугунные пушки, линейные корабли, затопленные корабли, Лев Толстой и матрос Кошка. Марина испытала чувство, как если бы вспомнила забытое, но очень приятное воспоминание.

– Живи я тогда, пошла бы на войну санитаркой. Или лучше кавалеристом – ездей на конячке и руби всех саблей.

– Или бы тебе просто снесло голову ядром, – оборвал Потапыч.

Поднимались вдоль кипарисов и могил. Столетние могилы где-то сыпались, где-то раскололись, и земля под ними провалилась, но могилы стояли, вызывая из небытия имена, чины, даты, номера и названия полков – Волынский, Якутский, 1-й Белорусский. Марина думала о солдатах и мертвецах. «Может, мертвецы слышат нас?». Она представляла себе благородных офицеров, матросов с пышными усами и преданных отечеству царских солдат.

– Там уж, смотри, там уж, – радостно закричал Потапыч, тыча пальцем в толстую коричневую змею, которая, шурша опавшими листьями, ползла среди травы. – Он такой милый, давай заведём себе ужа, я этого так бы и забрал домой.

– Давай. У моих друзей в Черноморске паук живёт.

– Класс, у нас будет паук и уж, и они будут такие лазить везде.

– А вдруг тебя за жопу укусят?

– Не, не укусят, я буду мастером над пауками, мастером над тварями. А ещё, когда у нас будут дети, я буду говорить им: «Дарую вам власть над всеми тварями в этом доме».

Марина пришла в восторг. Она любила подобные бредовые идеи Потапыча. Они веселили её.

На вершине стоял Свято-Никольский храм – полуязыческая серая пирамида с массивным, выточенным из мрамора и сияющим белым светом крестом на макушке. На ступеньках входа в храм вылизывали лапы рыжие кладбищенские коты.

– Тебе нравится здесь? – спросила Марина.

– Ну, так, прикольно. Хотя я бы лучше погулял по району, слишком далеко ехать.

– А там что? – она пошла по дорожке и увидела недостроенную часовню, а рядом козу на привязи, лениво жующую пучок травы. Напротив часовни высокий забор и запертые ворота прятали что-то интересное.

– Там эти, братки, которых в девяностые порешили, похоронены, – проговорил Потапыч.

Марина заглянула через прутья ворот – чёрный мрамор помпезно обустроенных могил блестит на солнце, повсюду круглые высокие беседки и широкие, точно из городского парка, скамьи.

Двинулись дальше по дорожке. Потапыча и Марину встретили два постамента, побеленных свежей извёсткой, засохшие капли у подножий ещё не успели стереться. На постаментах два больших чёрных якоря. И картина белоснежных постаментов и чёрных якорей впечаталась в сознание Марины. В этой части кладбища молодых людей вновь ждали братские могилы, но уже с иными датами – 41—42. Были и могилы, хранившие в себе кости одного единственного человека. Цепочки их – простые плиты – тянулись по обе стороны от входа. На ближнем надгробии Марина прочитала: «Медсестра Вера» и поразилась – ни фамилии, ни даты. Сколько лет было Вере? Где Вера родилась? Как выглядела эта молодая девушка? Если, конечно, в земле не погребена зрелая женщина, но Марина почему-то думала, что Вера – именно молодая, совсем юная девушка. И сама надгробная плита – меньше человеческого роста, и неужели под ней истлело некогда здоровое тело?