Евгений Орлов - Период первый. Детство

При немцах жить было страшно. Старые люди вспоминали, что только в Гражданскую страшнее было. Тогда всякий, кто приходил с оружием, творил с жителями всё, что ему заблагорассудиться. Теперь тоже не сладко жилось, но хоть какой-то порядок всё же соблюдался.

Полицаев не опасались. Они люди подневольные, назначенные, но свои, понимали жизнь сельскую, и обхождение имели нормальное с народом. А двоих из полицаев ─ Тихона с Платоном – осуждали. Эти и в полицаи сами записались, и слава за ними была нехорошая. Они ещё в коллективизацию людям крови попортили много. Их тогда обоих, как бедняков, в активисты записали, так они и хлеб отбирать с отрядами ездили по дворам, и когда людей раскулачивали, то много себе забирали из чужого хозяйства.

От румын и итальянцев тоже горя много было, пока они в селе стояли. Фронт рядом, по Дону проходил; им наверно в селе перед фронтом передышку давали. Там на Дону им хорошего ждать не приходилось – или убьют, или ранят. Хорошего от фронта никто не ждет. Вот они и лютовали, то ли со страху, то ли от злости. А может люди они такие плохие, кто их теперь разберёт.

Оккупация много горя принесла. Даже кто побогаче жил, и у тех за это время всё хозяйство порушили. То яйца требуют, то кур режут, то гусей, а то свинью завалят или бычка. У единоличницы бабы Насти даже корову дойную зарезали, и лошадь колхозную из тех, которых эвакуировать не успели, румыны съели.

Если немцы в селе были, так люди на своих обидчиков приспособились им жаловаться. Немцы часто заступались. Всё, конечно, не удавалось вернуть, но хоть пол туши хозяевам доставалось. А тетка Мотря через немцев своего поросенка даже у полицая Тихона забрать сумела.

Тихон особо свирепым был. Выдавал своих и не стеснялся даже. Через него партийных двоих расстреляли, хоть до войны он с ними корешевал. А кого не выдал, так ходил по дворам грозил заявить, что их сын или муж в Красной армии. Брал он самогонку, жратву и из одежды что получше. К тетке Мотре тоже придрался за что-то и поросенка забрал.

Тут, к счастью, два немца по улице шли. Она кричит, плачет, доказывает, а те понять ничего не могут, один остановил их:

– Halt! Was ist das? Was ist das?

А тетка Мотря повернулась к Тихону и орет ему:

– Слышал аспид, шо твои хозяева сказали: «Хай 16 16 хай (укр.) пусть, разрешаю, согласен отдасть, отдасть», давай сюда, – отняла поросенка и домой отнесла.

Немцы посмеялись, посмеялись и пошли дальше – они наверно так ничего и не поняли.

От другой напасти искать защиты было негде.

Много девок и молодых женщин пострадало от чужих солдат. Немцы хоть и не любили своих приспешников, особенно румын, но в этом деле от них помощи ждать не приходилось. Немцы и сами, особенно из тех, которых на фронт гнали, не упускали случая попользоваться теми из женщин, кто помоложе да покрасивее.

Но люди, они как трава степная, которая порой гнется до самой земли, но при любой погоде выживает – приспособились и в оккупации жить.

Новые власти потребовали, чтобы взрослые продолжали ходить на работу. Все три колхоза села объединили в один и назначили председателем сельповского завхоза Степановича. Учет вести поставили одноногого счетовода из колхоза «Имени 17-го партсъезда» Николая Кондратьевича.

Степанович и при наших был любителем выпить, а на новой должности ни разу трезвым до вечера не дохаживал. Народом на работах десятники да звеньевые командовали. Но и они не слишком старались. В поле выезжали не с рассветом, а когда солнышко уже землю прогреет и роса спадет. Если кому надо было дома остаться – разрешали. Коров не успели эвакуировать только в колхозе «Шевченко». Поэтому восемнадцать доярок и фуражиров из трех колхозов, толпились на одном скотном дворе, ухаживая за 53 коровами.

Николай Кондратьевич нахваливал нового председателя, рассказывая ему, как его уважает народ и благодарит за отличное питание и заботу. Довольный председатель безоговорочно подписывал ведомости на питание, выписывал нуждающимся в счет оплаты трудодней крупы, овощи и мясо. Овец на питание, в кладовую и по требованию немецкой комендатуры забивали почти ежедневно.

Когда пришло время уборки урожая, бухгалтерия всё намолоченное за день зерно начисляла колхозникам на трудодни. На следующий день его развозили по домам и люди, наученные горьким опытом прошлых лет, сразу старались надежно припрятать полученное.