Олег Новокщёнов - Председатель Томский

В комнате за огромным столом сидел маленький человек. Перед ним стояла стеклянная банка, рядом лежали серебряная монета, револьвер и несколько листов бумаги, исписанных неровным почерком. Зазвонил телефон. Человек поднял трубку. На том конце сказали: «Всё готово». Человек положил трубку, вынул изо рта вставную челюсть, положил в банку, взял револьвер и, приставив его к виску, выстрелил.

В ночь на 16 сентября 1936 года по личному распоряжению Кагановича к нему на дачу в Троице-Лыково привезли Райцеса. Видно было, что его пытали, как минимум били: губы сильно распухли и правый глаз не открывался. На даче в тот момент были, не считая охраны, только двое: сам хозяин и Вениамин Фурер, завкультпроп Московского комитета Партии.

Когда Райцеса ввели, Фурер подскочил к нему и с криком «Мразь!» отвесил доктору смачную оплеуху. Тот сложился пополам, как старое одеяло, и беззвучно сполз на пол.

– Спокойно, спокойно, – Каганович крепко взял Фурера за локоть. – Доктор у нас один, и он нам нужен.

– Голем – еврейская сказка, какое право он имел!.. – взвинченно прокричал Фурер.

Райцес не понимал, где он и что происходит. Его посадили на стул, дали чаю. Спустя несколько минут он пришёл в себя и огляделся. Большая, хорошо обставленная комната. Письменный стол, кресла, книжные шкафы. На полу – ковёр, на нём – полуразобранная картозиевская машина.

Перехватив взгляд Райцеса, Каганович подошёл к нему, заглянул в глаза и сказал: «Надо собрать. Дозарезу надо. Сегодня. Сможешь?» Райцес кивнул.

Детали не подходили друг к другу. Что-то было разукомплектовано, иное повреждено. Райцес, тяжело дыша, ползал вокруг аппарата, позвякивая инструментом и шурша кабельными трубками. Голова трещала, в ней вертелась только одна мысль: «Хер вам, товарищ Каганович, от всего пролетарского сердца – хер!»

– Готово, – наконец сказал доктор, – можно запускать, – Каганович оглядел машину и дал знак охране.

Из соседнего колхоза приволокли какую-то бабу. Всю дорогу её били сапогами под дых, так что, оказавшись на пороге дачи, она уже не выла и не рвалась, а тихонько по-собачьи скулила, осознавая безысходность своего положения. Бабу примотали к креслу, соединённому с машиной, и подключили провода. В другое кресло посадили Фурера. По команде «Включай лампу!» Райцес раскрутил ручку динамо-машины. Вспыхнул яркий свет, затем послышался нарастающий гул, потом резкий хлопок. Повалил дым, запахло гарью.

Когда дым рассеялся, стало ясно, что Фурер исчез. Баба была без сознания. Машина сгорела и обуглилась, охрана тушила пожар. Каганович, держа Райцеса за грудки, орал: «Это что значит, сука?!», но доктор безучастно смотрел куда-то в сторону. Происходящее напоминало плохую интермедию в буржуазном театре.

Внезапно баба открыла глаза и, ухмыляясь, просипела:

1941 год. Октябрь. Немец под Москвою. Свирепствует, проклятый. Покоя жителям столицы не даёт, гад. Принимаются соответственно положению страны со стороны правительства ответные меры и мероприятия.

Кунцево. Расширенное заседание ГКО. Присутствуют все члены Политбюро (ещё б хоть один отсутствовал – Родина в опасности!). Приглашены также генералы и маршалы. Сидят все за одним Т-образным, вытянутым к дверям столом. Плюс за маленьким детским столиком в углу приютились три стенографисточки. Один человек, впрочем, стоит, именно сейчас, стоит с докладом, бодро и нарастяжь: непременный член и ГКО, и в Политбюро кандидат, и НКВД реальный заправило, Лаврентий Павлович Берия – стоит и держит слово, Самому обращённое.

– Перед началом, так сказать, конфликта мы превосходили фашистских ублюдков по танкам в три раза. По самолётам – в два. Сейчас всё наоборот. Куда наша техника делась, ума не приложу. А на её отсутствие военспецы первым делом и скатывают с себя бочку на нас, мирных деятелей обороны. А чем мы брюзговаты, если всё вам в нужный срок поставили с таким прибабасом, что не бей лежачего – а они всё не бьют и не бьют.

– Дрыхнут они непробудным сном. Скоро, надеюсь думать, будут спать они сном вековечным, генералы эти наши да маршалы, об этом вам подсуетиться не грех. Это они ведь просрали страну, я так ум приложу, – Сталин, истово давя в трубку табак из папиросы для душеотвода, исподбровно глядит на находящихся на совещании представителей военного ведомства, те же, заслышав, что речь зашла о них, военной косточки выродков, душедетски лыбятся, словно просирать Родину и было их заветно-продуманным планом на кампанию сорок первого года.