Гаджимурад Гасанов - Млечный путь Зайнаб. Зарра. Том 2

Прошло два дня с того мрачного разговора с женой. В очаге горел огонь, на треножнике в продымленном котле варилось мясо. У огня, скрестив ноги, по-азиатски сидел Хасан. Айханум, закутавшись в тавлинский тулуп, колдовала над котлом. Вечернее небо за окном было затянуто облаками. В доме стояла глухая тишина.

– Дождь будет. – Хасан с сожалением посмотрел на небо.

Жена ничего не ответила, о чем-то напряженно думая, сколупывала с тугих луковиц старые, желтоватые чешуйки.

– Скоро мои братья вернутся с охоты из-под Джуфдага. Может, на хинкал занесут птицу улар.

И опять Айханум промолчала. С тех пор как Шах-Зада ворвалась в их жизнь, Айханум все не может простить ему и прийти в себя. Раньше она была открытой, разговорчивой, с тех пор все время молчит. Глаза на него не поднимает, ей обидно и стыдно за него. Хасану жалко ее, до глубины слез жалко. Она перед ним ни в чем не виновата. Очистив луковицу, разрезав на четыре дольки, Айханум бросила их в кипящий котел.

– Вкусная еда будет! – Хасан встал рядом с женой, наклонился над котлом, втянул ноздрями запах. – Сюда бы еще горсточку чабреца, дикого лука, молочной алычи и душистого черного перца в горошек. Да, Айханум?

Положив руку на ее плечо, притянул к себе.

– Э-э, твое платье совсем худым стало. И чешки на ногах протерлись. На днях съезжу на дербентский рынок и с ног до головы приодену тебя. Вздохнул, погладил ее по плечу, по склоненной голове. – В бархат, в шелка тебя наряжу.

– Зачем мне бархат, зачем мне шелк? – могильным голосом отозвалась Айханум.

Он обрадовался, что она отозвалась, значит, на душе отлегло, она оттаяла. Но вместе с тем испугался ее тихого, полного безнадежности голоса.

– А что тебе надо? Чего хочешь, Айханум?

– Хочу, чтобы жили, как раньше…

– И будем жить! Что нам мешает? Ты же видишь: я тот же. И ты та же.

– Я – да. Ты – нет… – она прижала руки к груди. – Тут плохо, – схватилась за сердце. – Больно и стыдно. У меня такое ощущение, будто меня на сельском майдане перед всеми сельчанами раздели донага и дегтем обмазали.

Хасан, как от сильного удара по голове, резко втянул ее в плечи; почернел в лице и крепко стиснул зубы. Встал и спешно покинул комнату…

2004 г.

Неделя прошла в глухом молчании. За это время Хасан обрел способность трезво рассуждать и давать своим действиям надлежащие оценки. Голова становилась холодной, сердце рассудительным, действия продуманными. Хасан – староста села, он имам мечети, он слово Аллаха несет в массы. Он солидный женатый человек. Дал слово беречь ее, не обижать, тем более не изменять. И он не имеет морального права нарушить данное слово, тем более в своем сердце оставлять место другой женщине. Но с некоторых пор против принятого им решения восстала душа, сердце стало протестовать, уходит из-под его контроля. Оно всеми силами тянется к той, которая его приподняла, согрела, вдохнула жизнь. В теперешнем состоянии Хасан перестал себе понимать. Он находился в критическом для мужчины возрасте, когда от него уходит молодость, и к нему стучится старость.

Когда он неожиданно встретился с любимой женщиной, его погасшие чувства, уснувшая от долгого воздержания плоть внезапно ожили, взбунтовали, и с тех пор его, как мотылька к огоньку, влечет к этой женщине.

Судьба Шах-Зады во многом сложилась как его судьба: потерянная любовь, неудачное замужество, обманутые надежды, неуверенность в завтрашнем дне. Она тоже, как и он, безвыходно, замкнуто сидела в своем доме, словно святая мадонна в священной обители. Первоначально они испугались своих чувств, своей страсти, больше всего береглись злых языков, завистливых глаз. Свою любовь, как священную Книгу, они прятали от любопытных глаз, злословия врагов, недругов, завистников. С каждым днем, с каждой встречей любовь их набирала силу, подпитываемая пламенем огня, нежностью поцелуев, крепостью объятий.

Шах-Зада после того как ушла от мужа, не горевала, не страдала, не плакала, она каленым железом вытравила из жизни. Когда вспоминала себя, детей в его семье, горькая тоска засасывала ее в омут. Она всю свою выстраданную любовь и нежность переложила на детей. Чем горше становилось в доме мужа, тем чаще она вспоминала Хасана.

Теперь в тиши отцовского дома, когда освобождалась от домашних хлопот, она, сидя у горящего очага, мысленно уходила в свою далекую молодость, бродила по тропам, речным извилинам, горным вершинам, по которым когда-то любила бродить с Хасаном. Когда ей становилось очень тяжело, по ночам, когда мать с отцом, дети засыпали, уткнувшись лицом в подушку, безутешно плакала.