Марина Сарасвати - И родилась я

Роды дались тяжело, еле спасли. Выжила, но не оправилась.

Муж ее запил безбожно, проклиная судьбу и Всевышнего. Он и раньше пил, но во времена раскулачивания, отвлекся, поддавшись эйфории больших перемен. Наконец-то настали его времена и он – голытьба деревенская, покажет какой он, что он не кто-нибудь там, а сын Ахмадуллы! Ахмадулла, к слову, тоже был не из трудолюбивых трезвенников. Жену он взял себе слепую, что родилась с тремя пальцами на обеих руках, не то, чтобы взял – сама пришла откуда-то. Он увидел ее ранним утром спящей у калитки, да сердце его дрогнуло – уж так она несчастна была. А она переночевала одну ночь, вторую, да так и прижилась.

Увечья ее и были их главным доходом: взяв Ахмадуллу за руку, они ходили по деревням, собирая милостыню. Ахмадулла быстро смекнул правила игры, он имел талант жалобно плакать, причитать и пританцовывать – этим он мог растопить любое сердце. Иной раз возвращались они домой с солидным узелком добычи – яйца, корот, лепешки, кусок сахара – можно было пировать. Между делом родился у них сын Мансур, которого они тоже таскали с собой. Так продолжалось то тех пор, пока однажды Ахмадулла не вернулся домой с узелком серебряных монет. Где он их раздобыл и сколько их там было, никто не знает. Однако жизнь после этого в их семье круто изменилась.

Первым делом, Ахмадулла справил всем новую одежду, купил самовар и печку-буржуйку, лошадь и две козы, корову тоже купил, но доить ее было некому. Да и кормить ее хлопотно, а однажды, забредя в соседский огород с картошкой и обьевшись картофельной ботвы, корова умерла от вздутия живота. «Или соседи отравили?» – любил повторять Ахмадулла. От горя ли за корову, а может еще от чего, вскоре умерла и жена. Ахмадулла же переживал недолго. Быстро распродав всю живность, прихватив сына, пропал из села. Много лет спустя, сын его – Мансур вернулся в деревню с женой Сибаркой. О том, где они были и где пропадали молчал, пил и жену бил нещадно.

Поселились они в заброшенной избушке на краю села, кормились подрабатывая у селян: кому сена помочь заготовить, кому скотину пасти. Работники, к слову, они были не сильно хорошими, от того приглашались не часто, в общем жили отнюдь не на широкую ногу.

Но тут времена изменились: советская власть пришла с раскулачиванием. Вот и пригодились все артистические качества Мансура, позаимствованные от отца – он мастерски умел перевоплощаться и, если раньше ему удавалось убедительно плакать, теперь он убедительно рычал, топал подбитым каблуком кирзового сапога и надо-не надо распускал руки. Досталось всем сельчанам, к кому он ходил подрабатывать, всем, «кто не оценил его по достоинству» и, увидев в нем лентяя и лодыря, перестал к себе приглашать.

Он быстро вступил в отряд революционеров во главе приезжего старшего и наступили в ауле тяжелые времена.

«Дети за родителей не отвечают» – плакала Хабиба, вспоминая слова своего отца перед смертью, когда от удара топора он упал навзничь, а быстро подбежавшая чтобы помочь отцу, Хабиба встретилась глазами с Мансуром.

– Не трогай, Мансур, отпусти ее, хватит тебе и моей смерти – умолял отец умирая. Дети за родителей не отвечают. И смерив Хабибу долгим пронзающим взглядом, Мансур опустил зависший над ней окровавленный конец топора, – Живи! Дарю тебе жизнь! Сегодня я щедрый! – сказал Мансур и направился к выходу, по пути прихватив мешок с награбленным.

Не смогла отказать Сибарке Хабиба, это ж было последней просьбой ее перед смертью, забрала Гимрана к себе, отмыла, накормила, справила какую-никакую обновку – вот и будет у нас еще один сын, решила она. Главное, теперь как же мужу об этом сказать.

Муж был на фронте, а когда вернулся с войны, через два года, Гимран, освоившись, весело носился по двору, зажав между ногами палку, изображая скакуна на коне.

– Дети за родителей не отвечают, – молвила она мужу, перехватив его удивленный взгляд, – неужели мы отправим его в детский дом?

– Дети не отвечают, а мы в ответе за всех детей, – только и вымолвил Ахметгалей и обнял Хабибу, – на все воля Аллаха.

С тех самых пор, как вернулся Ахметгалей с войны, он ни разу не участвовал в праздновании победы. Не то, чтобы он был не рад победе, рад, но именно тому, что война закончилась и завершилось это бессмысленное кровопролитие.

Война далась тяжело. Ему, с детства приученному, что даже животного нельзя лишать жизни без крайней на то необходимости, мысль об убийстве человека казалась невозможной. Он пытался разозлиться на фрицев, видя, как умирают в бою его товарищи. Старался представить того злодея, что пришел на его родину убивать. Но ничего, кроме жалости у него это не вызывало, злиться не получалось. А вместо этого он молился за каждого раненного, за каждого убиенного и со стороны русских, и с вражеской стороны. Более того, он молился и за того, кто убит и того, кто убил. Поначалу ему удавалось это делать, представляя каждого по отдельности, но потом этих смертей было столько, что даже, если бы он обладал неограниченным временем для молитв, ему пришлось бы молиться сутками, не вставая с коврика. Так он и делал, все его участие в войне было одной сплошной молитвой: за врагов, за наших, за друзей своих раненных и убиенных, за их матерей, что оплакивают детей. И, если его религия требовала обязательного исполнения некоторых ритуалов – омовение и молитва в определенный час, то теперь все это было отброшено, главная мысль была: как же так?