Марина Сарасвати - И родилась я

Вот и славно!

Вот и день прошел, слава Аллаху!

Абеееееей! – громко позвал он свою жену, – Абей!

– Ну, чего, чего тебе надобно? – отозвалась старуха из сеней, – я корову подоила, надо телят напоить и козу привязать, а то она, шалунья, опять на сарай запрыгнет, да и вытопчет его, пока не пробьет копытами лаз на сеновал, чтобы полакомиться сеном, что остался с зимы.

– Вот и я говорю, надо бы начать готовиться к сенокосу!

– К сенокосу? Ишь ты, старый дурак, что к нему готовиться-то, март еще на дворе? К сенокосу готовиться! – передразнила она его и отправилась назад в сени, доделывать свои обычные дела.

Но Ахматгалей знал, это она для виду ворчит, а в душе улыбается, она знает, что время сенокоса – их время и они целый год ждут его. Каждый год!

Каждый год в июне месяце они со старухой уезжали «на сенокос». Колхоз выделил для их семьи участок для сена, который был далеко от деревни – хороший луг с цветущими травами и клубникой на опушке леса. Остальные колхозники отказались от этого участка, слишком далеко от деревни он был – хлопотно сено из такой дали возить, а Ахматгалей согласился. Он сразу оценил этот луг: трава была мягкой, без бурьяна – деликатес для домашнего скота, ягоды, ручей вдоль оврага, чего еще душе требуется? И однажды он предложил старухе не возвращаться каждый вечер домой – слишком тело болело после тяжелой работы, а оставаться там с ночлегом. Старуха улыбнулась и согласилась.

С тех пор так и повелось, их привозил зять на телеге, запряженной колхозной лошадью. В телеге нехитрый скарб: одеяло, пару подушек, полотенца, кумган (молиться никто не прекращал), котелок, прошлогоднюю картошку, немного провианта и все. Ахматгалей первым делом строил шалаш. Для этого рубил ближайшее высохшее дерево, закидывал его свежими ветками с листьями, главным было застелить ровный пол, чтобы ночью сучья и ветки не упирались в бока – не мешали спать любимой. Старуха сооружала «летнюю кухню» – место, где бы она могла варить легкую похлебку из свежей травы и кипятить чай. Для чая они везли самовар. Неизменно. Всегда! Чай без самовара – не чай! А вот, когда зальешь в самовар чистой воды из родника, да закидаешь в топку свежих углей, да раздуешь это все резиновым сапогом! Вот она радость – чай из поющего самовара!

Сено он любил косить ранним утром, чуть забрезжит рассвет, пока трава еще в росе стоит. Такая трава будто сама просилась быть скошенной: ровненькими рядами ложилась томиться и сохнуть, как будто зная, что ей будут рады и благословенна ее судьба. Помахав косой часа полтора, он возвращался к жене, они совершали омовение, утренний намаз, завтракали и он заваливался в прохладу шалаша, но так, чтобы видеть, как старуха уходила к свежескошенным рядам травы, чтобы собрать лесную ягоду.

Она была все такая же юркая, стройная и немногословная, улыбчивая и работящая. Несмотря на годы и седину, все те же две косы струились вдоль спины, будто и не было тех 70-ти лет, с тех пор, как он впервые ее увидел.

– Абеееей! Абееей! – снова окликнул он жену, – встречай детей. Это приехали дочь с зятем и детьми убирать сено в копна, пока оно свежее и достаточно сухое, а то ведь дождь обещали завтра с утра.

Старуха уже бежала к шалашу – тоже соскучилась по внукам, по дочери с зятем, да и по свежему молоку со сметаной, а то прошлое чуть было не скисло, благо успела она взбить его в масло, и того осталось чуть-чуть – на дне пол-литровой банки. Внуки носились по поляне, бегали к ручью, лакомились ягодами и просились остаться «пожить в шалаше». Дед отмахивался, ссылался на обилие кровожадных комаров по утрам и ночам, а зять с дочерью понимающе улыбались, они-то знали, не надо мешать «молодоженам», проживающим очередной, быть может последний в этом году медовый месяц.

В дни, когда выдавалось свободное время, а оно было не частым, но все же случалось, любил Ахматгалей уходить на гору, старуха оставалась рядом с шалашом, да и не звал он ее, важно было другое – он поднимался на гору, долго глядел по сторонам, осматривал свою малую родину и доставал свой курай.

Он долго прикладывал его к губам, пальцы правой руки были не послушными, осколки немецкой гранаты сделали свое дело, не сгибались пальцы, потеряли свою игривость. Вот это и расстраивало его больше всего, не осколки в спине, не нога, которая не сгибалась и шаркала, не головные боли, а пальцы – теперь игра на курае давалась ему тяжело.

Старуха связывала в пучки зверобой, когда услышала мелодию курая. Руки сами опустились на колени, замерла, прислушиваясь к далекой музыке и улыбнулась – она знала – он играет для нее.