Василина Орлова - Замалчивание

– Говорят, молчать нынче надо! Иначе метка на груди – за заслуги перед Отечеством! Вот!.. П-о-ш-ё-л-л-л!.. – кричал вслед трикстеру седой старичок с дырявым карманом.

– Давай, вшивый, департаменщик, грызи гранит рубля! – смеясь, прокричала торговка фруктами, пока на небе выглядывало солнце с лицом Мефистофеля.

Крики заполонили пространство! Слово стало двигателем. Добро разменялось, а зло царедворило, меняя театральные маски. Пьеро плакал. Арлекино веселил. А Том проходил сквозь толпу, рассматривая немые колокола. Он ждал ответа от них: «Звона! Звона! Звона! Может, стоит исповедоваться… да, я видел! Видел именно это… то, что видел! Я не ослеп! Глаза зрячие, а рассудок – слеп. Повторяю. Хочу повторять. Слова переплетаются, летают… Заречная, Тригорин, Дорн… Читали, знаем… Ти-ли, Ти-ли… Тра-ли-ва-ли… Они живые, настоящие, художники…», – судорожно проговаривал трикстер из департамента Х. В ушах прогудело: рабочих звали на обед, и все, толкая друг друга, протискивались в узкие двери столовой, находящейся рядом с площадью Бунта. Храбрейшие из храбрейших когда-то восставали против нерадивых правителей, бессмысленно просиживающих в комнатках-кабинетах. Абсурд находил смысл. Человек уничтожал человека. Из ничто превращался в ничто. Кровь стала щитом, а мечом – смерть!.. Власть другая, а восхваление то же. Том терпеливо дождался очереди, и, пройдя в местную забегаловку, слился с народом. Его окружили глаза чернорабочих, удивленно рассматривающих «департаментскую рожу».

Лица сливались воедино, притягивая Тома к себе. Он почувствовал жажду слова: гнущего, ломающего, сопротивленческого! «Пора… Ну же! Начни! Скажи правду! Тригорин, Заречная, Дорн… Убиты… Художники!.. Они поймут, я с ними! С настоящими… грязными… Не те герои, которые где-то далеко, а те, которые близко. Которые постоянны и ясны до кровоточения. Поймут!». Трикстер стоял спокойно, уверенно разглядывая раны голодных посетителей. Здесь все впервые молчали, взгляды притягивал только Том. Его нужда в исповеди исказила реальность, ему казалось невыносимым молчать. Хотелось всепринятия, ведь народ терпеливый, выслушает, поймёт и угостит водкой. Критикой не проймёшь всевластную Родину-мать. Она всегда бытийствует в одной стихии с толпой, кричащей в рупор справедливости или современности. Всегда!

– Мда… Густо росла капуста, а департамент клал кирпич на нефтяной спич… На нас. Кхм. Клал… Ха-ха… Кто он? – спросил большеносый мужчина, гордо почесывая бороду.

– Чёрт его знает, припёрся в первый раз, чей-то сукин сын. Видимо, с деньгами. С медалью, он сюда не ходок. Неровня нашим, – пренебрежительно ответила повариха.

– Кричать бесполезно, мистер. Отсюда так просто не сбежишь, как с Вашего рабочего места. Ха-ха… Ой, что это Вы? Скалитесь! Не нравится… А я вот всегда думала о благородном брате с вдохновением, пока не попала в постель к губернатору… Ха-ха… Такое зрелище было…», – не успев договорить, трикстер оборвал её оральное мастерство.

– Вы же понимаете о постороннем больше, чем кто-либо… о недопустимом… о нравственном. Господи, да что же вы!.. – горько воскликнул отвергнутый.

– Ах, вы и говорить умеете! А налоги вот молчаливы-с. Ну, вам виднее, мистер. Вы человек важный и предприимчивый, вам не до налогов, – говорил в нос уборщик, пересчитывая последние рубли, оставленные на сапожки дочери.

– И девушек наших не трожь… Сложно им приходится! И не тебе говорить о нравственности. Ишь, депутат!.. – протараторил слесарь, перебирая в руках карты.

После этих слов толпа взорвалась смехом! Они победили!.. Ничто не заставило их усомниться в силе народного бунта. Кто-то охал, кто-то задыхался, злорадствовал и красноречиво продолжал декламировать заученные речи. Том сделал шаг назад и освободил пустоту центра – всё слилось: творец, со-творец – все здесь. Обезличен и обсмеян мятежниками, губы которых при виде капусты наливались бордовым оттенком. Том смотрел на лампу, и солнце в этот момент было ближе, яснее, ярче. Он не думал, только смотрел… не сжимая глаз… пока тело наполнялось пестрящей темнотой истины. Толпа продолжала смеяться, кряхтеть, травить политические анекдоты, унижать соседей, обсуждать толерантность и вечерние попойки своих мужей. Круг сужался, каждый чувствовал спину Другого. Другой отвечал тем же прикосновением, встречей лопаток, рук, незатейливых жестов. Трикстер распростёр руки, дотронулся до сущих, естественных, Других. Потом потянулся к лампе. Он был воодушевлён, един и сообразен во всех и со всеми: они переводили взгляды на Тома, плавно зевали, искали солнечный свет. Конечное существо революционно выкрикивало манифесты, говорило об изменениях, о выборе… оно изменяемо! Запутанно и противоречиво! Каждый мысленно оглядывался назад и смотрел на перегоревшую свечу прошлого. Воск стекал вниз, а будущее посматривало наверх. Кто-то попытался нарушить тишину, выкрикнув пошлость, но его оборвали: