Владислав Корнейчук - Поисковый запрос «Жемчужина». Повесть

За маяком Фелгейраш, слева от нас, смешивались с Северной Атлантикой приносимые из каких-то медвежьих углов Пиренейского полуострова воды реки Дору. Позади нас, сразу за набережной, принимала солнечно-воздушные ванны каменная форталеза XVI века.

Сильная низкая волна, завершаясь обильными брызгами, иногда захлестывала подножие башни маяка, стоявшего в конце длинного мола, билась о берег. Между нами и ней на крупном пляжном песке валялось несколько равнодушных тел. Дул влажный и прохладный, несмотря на жаркое солнце, ветер…

До моего отеля было уже рукой подать. Говорили о литературе, о жизни…

– Понимаете, Архип Петрович, это было… Лучше, чем Керуак, не скажешь. Я даже наизусть помню кусок из «Дороги»: «I was a young writer…»

– Красивый фрагмент, – согласился Бурунзин. – «Я был молодым писателем… хотел отправиться в путь… я знал… где-то я завладею жемчужиной…» Каждый, в общем-то, хочет только одного – получить Жемчужину…

Бурунзин закурил очередную сигарету – океанский ветер метнул мне в лицо табачный дым.

– Постоянно тогда носился с этой книгой, всем о ней восторженно рассказывал, давал читать, – вспоминал я журфак МГУ.

Дым летел в мою сторону. Я уже давно сам не курил. Запах жженого табака был неприятен…

Мимо проехал двухэтажный автобус пятисотого маршрута, в котором накануне вечером со мной приключился обморок.

Торчать на пляже надоело. Петрович предложил пойти в нашу сторону. Жил он, по его словам, поблизости.

Когда проходили очередной украшенный азулежу фасад, Петрович сказал:

– Здесь я живу. Может, по рюмочке портвейна?

В квартире Бурунзина слегка пахло сыростью. Это напомнило мне запахи отсыревшей штукатурки, подгнившей древесины, плесени, которые всегда сопровождают храмы в Браге, Авейру, Порту, Лиссабоне.

Мы сели возле журнального столика – в метре от выходящего на набережную распахнутого окна. Между нами воцарилась уже откупоренная бутылка рубинового портвейна, в которой плескалось больше половины. Петрович извлек из какого-то скрипучего шкафчика две вместительные стопки, что-то вроде уменьшенных бокалов для виски…

– Специальных емкостей для портвейна у меня нет.

Я вспомнил, как мы пили в поезде Москва – Ленинград, когда ехали на фестиваль Ленрок-клуба, портвейн из пластмассовой канистры. Ребята постарше из нашей миитовской общаги купили где-то разливного портвейна. И мы пили его, наливая в складной пластмассовый стаканчик. Я чередовал аккорды в ля-мажоре, а трое парней подпевали: «Вперед! Вперед, Бодхисаттва!» Какой там 220-миллилитровый ридель, заполняемый на треть!

– Это может помешать оценить букет! – не удержался и съехидничал я.

– Хм. – Петрович щелкнул зажигалкой у себя перед носом.

Я поудобнее – уже прилично к тому моменту находился – устроился в кресле.

– Скво поехала в Авейру, можно курить! – мой собеседник с довольным видом выпустил струю табачного дыма.

Жил Петрович с женщиной родом откуда-то из Центральной Африки. На стене висела ее фотография – за стеклом, в простой деревянной рамке.

– Она у тебя молодая. Лет двадцать семь?

– Скажешь тоже! Сорок семь почти. Сохранилась хорошо. А потом, это ж фотка…

Приземистая бутыль, сыр, сигареты в мятой пачке… Джентльменский набор, достойный полуночной детской песочницы в недрах Медведкова.

Бурунзин рассказывал о жизни в бывшей глобальной империи, имевшей когда-то богатейшие колонии в Южной Америке, в африканских и азиатских регионах.

– Федор, здесь скромные университетские преподаватели – представь, что у этих людей в головах, – нанимают горничных! – возмущался Петрович, разражаясь кашлем курильщика. – Тебя – кхе-кхе-кхе! – просто не поймут, если ты с таким социальным статусом сам прибираешься дома. В свою очередь горничная, если она из местных, раз в неделю тоже приглашает горничную. Чтобы… испытать гордость за то, что у нее дома за нее делают грязную работу другие. Кхе-кхе…

Я вспомнил кварталы Рибейры и Мирагайи с парусами сохнущего на фасадах белья. И по всему Порту – целые улицы обветшавших, выставленных на продажу, а, по сути, кажется, брошенных, домов…

Подстегиваемая рубиновым портвейном беседа стала походить на разговор старых приятелей. Обращение на ты приобрело новое – естественное – звучание.

– Петрович, я очень хотел писать… не так, конечно, как Керуак, но талантливо, страстно… У меня не было стимуляторов, которыми пользовался Джек, даже ни одной записи Чарли Bird Паркера, чтоб хоть как-то сымитировать атмосферу, в которой писалась «спонтанная проза», но я портил бумагу, испещрял записями экран 386-го компьютера. Под виниловые пластинки «Роллинг стоунз» или «Калинова моста». Под крепкий чай. Под растворимый кофе. У родителей в Драченах. В комнате общежития на «Студенческой», сданной мне на несколько месяцев аспиранткой из Коломны…