Сергей Могилевцев: Азовский

Порыв свежего ветра коснулся моих волос, дверь служебного входа открылась, и под колонны рядом со мной шагнул тот самый волшебник-негр. Необыкновенный волшебник-негр, смотря на которого, я поклялся никогда в жизни не стрелять в черных людей. Точнее – вообще ни в кого не стрелять, каких бы жертв, пусть даже собственной жизни, мне это ни стоило. В каких бы новых пылающих Прагах не открывался люк моего почерневшего в сражениях танка, и, высунувшись из него, жадно не курил я свою первую за время боев сигарету. Сейчас же я, широко раскрыв глаза, смотрел, не шевелясь, как черный джазист вытащил из кармана длинный, похожий на торпеду футляр, и, открутив на конце колпачок, вытащил из него огрызок черной сигары. Я сразу же узнал и футляр, и кусок старой сигары – именно такие алюминиевые футляры с заключенной внутри них большой гаванской сигарой продавались у нас во всех табачных киосках. Я давно уже ходил кругами вокруг этих табачных витрин, все поглядывая с восторгом, но никак не решаясь купить себе такую необыкновенную вещь. Я обычно останавливался на «Шипке», или «Опале», но сейчас, наблюдая, как негр, зажав огрызок сигары между белыми, блеснувшими на черном фоне зубами, пытается прикурить от упорно не желающей гореть зажигалки, решил, что непременно начну курить такие сигары. Даже просто обязательно буду, радостно решил я про себя, и, вытащив из кармана спичечный коробок, решительно высек огонь. Негр тотчас же у меня прикурил, и, прислонясь к шершавой колонне, выпустил изо рта огромное облако дыма, а потом, одобрительно оглянувшись вокруг, издал языком высокий тожественный звук. Нам было хорошо с ним стоять этим вечером под сводами огромных колонн, глядя на ручьи бегущей талой воды, на приглушенные туманом желтые огни фонарей, на уходящие в темноту шеренги подстриженных вечнозеленых кустарников, на мокрые скамейки и тихое дыхание спокойного моря. Вся эта картина напоминала вечер после дождя где-нибудь в Калифорнии, где-нибудь там, где жил и учился мой новый, такой черный и такой необыкновенный знакомый. Нам хорошо было с ним потому, что мы предпочитали курить, а не стрелять друг в друга из-за крепкой надежной брони и не пускать из-за поворота не менее надежные фаустпатроны. Нам было хорошо потому, что оба мы поняли главное: мир спасут музыка и вот эти большие, уходящие к небу колонны, его спасут ажурные листья пальм, плеск спокойного моря, блеск фонарей в мокрых изгибах чугунных оград и скамеек, шорохи опавшей листвы под ногами и журчание талых стремительных струй. Мы оба хорошо с ним поняли это, каким бы большим, красивым и черным не стоял он сейчас у высокой колонны, и каким бы жалким, маленьким и больным ни казался я рядом с ним. Мы стояли рядом и молча курили – до тех пор, пока не прозвенел третий звонок. Негр с сожалением посмотрел на свою недокуренную сигару, нехотя потушил ее о колонну, спрятал в футляр, и, дружески потрепав меня по плечу, улыбнулся большой доброй улыбкой. «Все о'кей, ковбой, – сказал он мне по-английски, хриплым и прокуренным голосом саксофониста, – все о'кей, мой русский друг, все необыкновенный о’кей!» – и еще раз улыбнувшись, скрылся в дверях служебного входа. Я же, поблагодарив невидимых богов за эту необыкновенную встречу, бросился в зрительный зал на свое заветное месте.

И опять играл в глубине сцены старый, все повидавший рояль, и музыкант, сидевший за ним, вскидывал кверху голову, закрывал в экстазе глаза, и кидал, кидал в зрительный зал пригоршни наполненных светом и страстью аккордов. А рядом огромный волшебник-негр бережно, словно младенца, кружил по сцене свой серебряный саксофон, то откидываясь до самого пола назад, то наклоняясь всем телом над ним, пуская серебряные зайчики света в глаза притихших людей. А сбоку от негра-саксофониста дул в свою золотую трубу маленький бородатый толстяк, и два худых гитариста, затянутых в черные куртки на молниях, сосредоточенно и отрешенно щипали струны своих инструментов. Над ними же, восседая на круглом вертящемся стульчике, одетый в высокие сапоги с огромной длины каблуками, весь обвешанный цепочками и кисточками с бахромой, устроился за тарелками и барабанами худенький молоденький юноша. Он был, наверное, не старше меня самого. Он был похож на бронзового юношу-рыболова, держащего на руках самый большой в своей жизни улов. Только теперь, освободившись наконец от страха и льда, он смог одеться так, как, наверное, долго мечтал под снегом, солнцем и любопытными взглядами посторонних людей. Ему давно, очевидно, хотелось одеть на себя ковбойские сапоги, навесить на них тьму всевозможных цепочек и кисточек, затянуться в черную куртку на молнии, и под улюлюканье седеньких дурачков и крики: «Стиляга!», «Милиция!» и «Да здравствует коммунизм!» выйти из надоевшего до смерти фонтана. Выйти потому, что он наконец стал свободным.