Эльвира Абдулова - Родные узы

– Как ты, золотце? Я вчера весь день не выходила из дома, боялась пропустить твой звонок. Все хорошо у тебя, детка?

От подобных слов Ася таяла: ни «золотцем», ни «деткой» она в семье никогда не была, и она ругала себя за упущенное время, винила потрепанную коричневую записную книжку, которая не показала ей заветный номерок раньше. Лет, этак, десять или пятнадцать назад. Если бы они жили с мамой вместе, все было бы гораздо проще, но Ася давно имела свой дом, а мать гордилась своей самостоятельностью и нежеланием подстраиваться под быт молодой семьи. Она любила свой налаженный уклад, и Ася, как и ее муж, а в дальнейшем и дети, приезжала к матери, только чтобы помочь с уборкой, привезти продукты и подарки. Доступа к вещам и записным книжкам она не имела, если только ее об этом не просила сама мать.

После воссоединения ни своих братьев, гораздо старше себя, ни тетю она, конечно, ни в чем не винила. Случилось все так, как случилось. Нашлись – и слава Богу. И спасибо за это. И счастье, что это все хорошо закончилось с Божьей помощью. И мысли прочь о том, что могли бы и не встретиться никогда, так и уйти в вечность вслед за бабушкой, дедушкой и родителями, не увидев, не осознав, какими они стали, как выросли их дети. Видеть знакомые детали, отыскивать ямочку на носу и прочие родственные черты в совершенно незнакомой молодой поросли было невиданным наслаждением! Говорить «пошла в нашу породу» о взрослой дочери двоюродного брата было так странно и вместе с тем так радостно! Этого родства, причастности к большой семье Асе всегда не хватало.

Теперь, пять лет спустя, после того самого звонка, который ознаменовал начавшееся воссоединение семьи, Асенька страдала от того, что Ната так резко, так неожиданно, на глазах у всех стала уходить. Сначала от всего того, что было ей дорого, – вдруг потеряла путеводную мысль, связывающую прошлое и настоящее, – а потом и вовсе впала в забытье. Врачи не обещали ничего утешительного – а что вы хотели в восемьдесят два года? – и Ася засобиралась в путь.

Нужно было как-то сказать об этом маме. Зная ее непростой и жесткий нрав, но все же чувствительный к горестям героев из телевизионного экрана, Ася боялась спровоцировать гипертонический криз и все вытекающие оттуда последствия и хотела сделать это с максимальной осторожностью. Ей виделись материнские слезы, раскаяние в том, что все же не пошла на примирение, распластанное тело на диване и всхлипывания «не успела», «так и не поговорили», «теперь и моя очередь», «ах, Натка-Натка…», но ничего этого не было. Двоюродный брат попросил «подготовить Люсю» к тому, что все может случиться со дня на день, но Ася все тянула с непростым разговором, а когда наконец решилась, замерла в потрясении. Ни брату, ни мужу слов материнских повторять не стала, просто ограничилась нейтральным «мама была расстроена». А правда была в том, что мама не удивилась, не проронила ни одной слезы, вернулась к копошению на кухне и ехать, разумеется, отказалась.

Асенька Нату любила. В ней было все то, что хотела иметь Ася, все, чего ей недоставало в семье: женственность, рассудительность, уравновешенность и достоинство. Тетя была интеллигентна по своей природе. В ее доме жило много книг, пластинок, аккуратными стопочками хранились журналы, все разложенные строго по годам и месяцам: «Вокруг света», «Новый мир», «Иностранная литература», «Юность», «Дружба народов» и, конечно, «Советский экран» – радость и мечта всех советских девочек, возможность рассмотреть любимых артистов получше, узнать хоть что-то об их закрытой жизни и заглянуть на съемочную или сценическую площадку.

Оставлять Асю наедине с этими журналами было крайне непредусмотрительно. Когда она бывала у тети в гостях, она делала что-то такое, за что ей и сейчас было стыдно. Маленькими изящными маникюрными ножницами, которые тетя держала в выдвижном ящике в спальне, девочка вырезала фотографии любимых артистов и прятала в сумочку. Потом они не пропадали в мусорном ящике и не забывались между страницами учебников: расправив их ладошкой и в случае необходимости прогладив утюгом, Ася наклеивала их в толстые тетради, что звались в ее детстве песенниками и анкетами. В одной записывались тексты популярных советских песен, в другой задавались вопросы одноклассникам. Рядом с самыми невинными о дате рождения и любимой книге, были и достаточно смелые вопросы, ради которых все и затевалось: «кто тебе нравится?», «кого ты любишь?». Ясное дело, никто там открыто ни в чем не признавался, но по инициалам или намекам можно было кое о чем догадаться и потом мечтать, краснеть и перечитывать увеличивающуюся на глазах тетрадь, разбухающую от приклеенных фотографий и рисунков. Ната пропавших фотографий не замечала или делала вид, что не замечает, да и Ася дурочкой не была. Выбирала для своих тайных операций журналы не новые, уже прочитанные всеми членами семьи, зачитанные до дыр в прямом и переносном смысле этого слова. Двоюродные братья тайком от тети курили в туалете и на балконе. При этом они, конечно, читали то толстые книги, взятые из библиотеки, то купленные в киоске «Союз печать» глянцевые журналы. Пепел падал на бумагу и прожигал ее, и Ася сердилась, если эти проплешины приходились на лицо или одежду любимых актеров. Еще она не понимала смысла в этих секретных, тайных курениях (потом она от той же тети узнала, что тайна, известная всем, называлась секретом Полишинеля). Запах ведь скрыть было невозможно. Тетя обо всем, конечно, догадывалась, но внешне все выглядело очень благопристойно. Ее сыновья не курили, зажигалки, найденные в брюках при погружении в стиральную машину, были, разумеется, чужими, сигареты тоже, и уже двадцатилетние братья в присутствии родителей курить не осмеливались.