Эльвира Абдулова - Родные узы

Итак, сестры во многом были предоставлены сами себе, в те годы улица воспитывала не хуже, чем семья. Все были на виду друг у друга, младших защищали, старших уважали и соседи знали, где и с кем бегают их дети, нисколько не волновались и время от времени зазывали детей на обед, отправляли в магазин или заставляли погулять с младшими братьями или сестрами.

Нате, конечно, приходилось гулять с младшей сестренкой, присматривать за ней во дворе и в дальнейшем проверять домашнее задание, но Ася никогда не слышала, чтобы она на это жаловалась. Было и было. Было так, как должно. С самого раннего детства Ната была спокойная, как гладкая и коричневая река, текущая неподалеку, а Люся отличалась энергичностью и непокорностью, как водоворот, опасный и для реки, и для тех, кто в ней обитает. Иногда было сложно, если не сказать невозможно, понять, на чем основана странная логика ее поступков. Впрочем, Люся утверждала, что именно она была любимицей отца, хотя Ната говорила, что ничего подобного не замечала: родители к ним обеим относились одинаково.

Вряд ли у них хватало времени на то, чтобы разбирать их детские ссоры или быть особенно снисходительными к их шалостям. По праву старшинства виноватой, вероятно, считали Нату, но сестры об этом тоже не упоминали. Во время войны, да и после возвращения мужа домой (назвать его инвалидом ни у кого бы не повернулся язык), бабушка тянула на себе все хозяйство, и девочки с их шумными играми или ссорами скорее ей просто мешали. Ната, возможно, опять-таки как старшая и более спокойная, служила некоторым материнским утешением, но Люся уж точно приносила одни неприятности. Вечно спорила, дерзила, возвращалась домой грязная с разбитыми коленками, а когда ушла после школы в техникум, и вовсе отбилась от рук.

Люся считала, что мать, сосредоточившись на муже и хозяйстве, скупо раздавала свои любовь и дары в виде монеток на мороженое и газировку в зависимости от собственных прихотей и душевных порывов. Нату, повторюсь, любить было легко. А ее, Люсю, по всей видимости, просто считали бунтаркой, смутьянкой и лишним ртом, от нее ждали одних только неприятностей. Старшей втайне гордились, она была симпатичной и серьезной, она записалась в библиотеку – дедушка тоже любил читать, – что-то писала в своих школьных тетрадях до поздней ночи, усердно училась, а младшая отличалась упрямством, никогда не плакала и была совершенно неспособна на нежные чувства. В этом она, понятное дело, винила собственную мать. Мать не давала девочке достаточно ласки – так говорила Асе Люся. Бабушка почти никогда не обращала внимания на то, как выглядит сама. Главным критерием была простота, чистота и аккуратность – а чего еще можно было хотеть от человека, рожденного в селе в тысяча девятьсот шестом году? У нее даже не было точного дня рождения. Написали приблизительную дату – и все. Такая же ситуация была и с дедушкой.

Люся стала обращать внимание на свою внешность лет с тринадцати-четырнадцати. Она уже тогда была готова на эксперименты самого разного рода: стригла и завивала волосы, выщипывала брови, подкрашивала губы непонятно откуда взятой губной помадой. Дальше, как только она начала подрабатывать, в доме появились обновки, которых не было даже у старшей сестры. Родители ее, понятное дело, не одобряли. Все излишества казались им ненужными, они помнили годы лишений и по-своему радовались тому, что жизнь начала налаживаться. Девочки выросли, родители стали получать пенсию, хотя отец не переставал подрабатывать. В нем открылись таланты: он мастерил простые табуретки, столики, шкафчики, и делал это с большим удовольствием. Со временем он оборудовал себе небольшую мастерскую, где инструменты были расставлены, разложены, развешаны и посажены в гнезда самым аккуратным способом, чтобы все было под рукой. Протезом он пользовался очень редко, если только нужно было сходить в какое-то присутственное место или выступить перед детьми в соседней школе. В остальное время ловко и легко передвигался с помощью костылей, так что в быту старался окружить себя всем необходимым на расстоянии вытянутой руки.

Люся считала родителей жадными. Ей казалось, что всего у них более чем достаточно, и лучше отдать детям все здесь и сейчас, чем откладывать на «черный день», который придет неизвестно когда. Мать она презирала: считала, что та жизнью своей распорядилась неправильно. Она никогда без надобности не оставляла дом, не тратила деньги на себя, не понимала никаких развлечений вне дома, за покупками ходила со старой сумкой. Общение с мужем, копошащимся с инструментами, и тихий вечер у телевизора считала самым лучшим времяпровождением. Новые платья, все как под копирку одинаковые, шила себе сама, чулки носила коричневые, грубые, спускавшиеся гармошкой, обувь всегда предпочитала простую и удобную. Дома повязывала белый платок – дедушка не терпел волосы, попавшие в еду. На улицу надевала другой, в зависимости от времени года. Глядя на несколько сохранившихся фотографий, Асенька очень жалела бабушку. В шестьдесят лет она выглядела настоящей старухой, ее дочери старились совершенно иначе, а сегодняшние шестидесятилетние дамы и вовсе требуют от внуков убрать оскорбительное слово «бабушка» и называть их исключительно по именам.