Наташа Филатова - Фуга для Сони

Но вернемся к Сониным безобидным запискам. Рассказ о школьном питании был полон сарказма и горечи тех лет и повествовал о выдуманном счастливчике школьнике, во время обеда обнаружившем в борще ломтик картофеля и закричавшем от неожиданности: «Эврика! Она существует!», из-за чего якобы все остальные ученики собрались вокруг него, с завистью заглядывая в глаза и выпрашивая автограф. Сатирическое произведение попало к директору, и, само собой, Соне досталось. Вызвали маму, провели беседу. Но тут же предложили Соне вести школьную газету – клеймить пороки учеников. Это было очень умно: теперь все, что Соня писала, – предварительно проверялось школьной цензурой и становилось неинтересным, но политически корректным и безопасным. Но она продолжала накидывать особенное, отчасти диссидентское, местами все еще по-детски наивное – уже в стол, для себя, для своих подруг. Временами Соня задумывалась о своей некрасивости. Ей самой казалось странным, что она стала так непривлекательна. Если бы ее можно было бы рассмотреть отдельно, нос, глаза, волосы и даже ее полная фигура были очень даже ничего, но все вместе, соединяясь, оказывались нелепыми и странными. Сонина внешность болела синдромом Пиноккио, ей предстояло расцвести и полюбить себя чуть позже, к восемнадцати годам, прямо пропорционально исправлению и перестройке внутреннего города, и стать совсем красавицей после тридцати лет, когда многие ее сверстницы уже выполнят свою основную программу и начнут вянуть… Через двадцать лет она войдет в огромный зал, набитый людьми, и привлечет к себе внимание большинства мужчин всех возрастов, став обладательницей самой известной в мире литературной премии.

Но сейчас… Скорее всего, причиной Сониной неказистости была ее собственная нелюбовь к себе, словно внутри не включился особенный женский свет. Хотя появились первые поклонники, увы. Все они были так же, как и Соня, не подключены к основному электрическому жизненному питанию, без «огонька внутри», оставались скучными и неинтересными. С Соней их объединяли ненужность, отсутствие успеха везде, кроме учебы. Это были хорошие мальчики, но унылые в своей правильности. С ними Соня иногда вела беседы и понимала, что у парней, в отличие от нее самой, все ясно и понятно в жизни. Дом, хозяйство, телевизор Philips, карьера на заводе… Соне становилось еще грустнее. Все больше времени она проводила за книгами и пластинками, все больше набирала некрасивость и лишний вес.

Сейчас, по прошествии времени, София по-прежнему вспоминает свой пубертатный период с неохотой. Когда жизнь наполнена смыслом и яркими событиями, интересной работой, материнством и любовью, а во внутреннем городе идет оживленная жизнь и даже есть дворец, где в радости и счастье живет принцесса Софи, женщине жалко вспоминать свое детство и раннюю юность – время, потерянное, возможно, по ее вине. Иногда она впадает в меланхолию и грустит, вспоминая себя прежнюю, но это ненадолго… Соня думает о том, сколько времени она потратила на мечты: пустые и оттого – опасные.

Жарко… Очень жарко… Хочется пить, но не хочется вставать, тратить минуты… ведь на отдых времени немного, затем опять за работу. Все ничего, да голова очень разболелась, наверное, опять давление упало. Последний раз врач измерял ей артериальное давление пару месяцев назад, когда Джафар возил Софию на базар продавать шкуры верблюдов. Давление было очень низкое, врач даже сказал, что надо бы полечиться, прописал инъекции, таблетки, но Джафар только посмеялся, сказал, что Софи и так все время отдыхает, с чего бы ей болеть? И не стал тратить деньги на лекарства. Откуда же ему было знать, что уже в выпускном десятом классе она переболела тяжелейшей ангиной с осложнениями на сердце. Это осложнение и выражалось в том, что сердце Сони время от времени отказывалось биться в нормальном ритме, замедлялось, опять расходилось: брадикардия или дистония, что ли.

Вокруг раскинулась расхлябанная цыганская юбка полупустыни, воланы барханов перемежались зелеными лентами колючек, сбивающихся в кучки, корнями нащупав редкие капли воды. Тут же медленно, как в старом черно-белом кино времен Чарли Чаплина, передвигались верблюды, клочкастые и неухоженные, с обвисшими горбами и обреченными глазами.

Что-то они сегодня очень медленные – наверное, давление у меня совсем низкое и я медленно осмысливаю происходящее, верблюды-то что? Они всегда в одной поре.