Анна Гирчева - Куда я смотрю во время грозы

В редких случаях могут проявляться симптомы злокачественного нейролептического синдрома, к ним относят гиперпирексию, ригидность мышц, разнообразные нарушения мышления, аритмичность пульса, измененное артериальное давление, диафорез, тахикардию. Возможны проблемы с дыхательной функцией: одышка, затрудненный вдох, «тяжесть в груди».

Алкоголь может вызвать резкое усиление влияния данного лекарственного средства на ЦНС, вызвав тем самым психоз, потерю личностной ориентации, а в некоторых случаях угнетение функций дыхательной и сердечно-сосудистой систем организма. Сонапакс плохо взаимодействует не только с алкоголем, но и с антисептиками, атропинами, барбитуратами и т. д.»

«Орешь как ненормальная. У тебя вообще крыша поехала с этими психологами », – бормочешь ты про себя, медленно поднимаясь.

Я проснулась, сходила в парикмахерскую, умылась, а ты все это время был в квартире. Я тебя не видела.

Господи-господи-господи.

Мы быстро едем обратно. В твой дом, откуда я все время бегу.

Меня бьет идея о том, что если я вернусь туда, хорошенько посплю, то все точно должно стать прежним. Я как бы отмотаю пленку назад, и тогда, наверняка, мое тело забудет о том, что с ним случилось. Хотя бы вернется зрение и меня перестанет так трясти изнутри.

У меня нет сил оставаться одной, я боюсь этого внутреннего крика, который стоит во мне так твердо и больно.

Я даже не помню, как засыпаю. Просто темнота. Пустота. Тишина.

Резко вскидываю голову от пронзительного звона будильника.

Не ставлю будильников. Значит, телефон.

«Алло, да, это Марина, а вы кто? Галина Васильевна?.. Я вас не знаю. На прием?.. Я? У меня другой терапевт».

Нервно пытаюсь вспомнить, о чем идет речь.

Точно. Я записалась к другому психотерапевту на это утро, потому что Люся уехала в Самару. Там у Покрасса какой-то семинар. А она никак не может его пропустить. Если я очень сильно буду хотеть умереть, мне нужно позвонить Галине Васильевне.

Про «умереть» она не говорила. Она сказала: «Если будет плохо».

Еду в разбитом пазике. Даже в салоне чувствую запах газа или бензина – чего-то невыносимо гадкого. Недоумеваю, как старой ведьме удалось настоять на том, чтобы я приехала несмотря на то, что уже опоздала на час. Зараза. Как будто она просто забирает «свои» деньги.

Со мной это легко провернуть. Я же мешок сомнений. Фразы типа «ты обещала» или «я на вас рассчитываю» действуют на меня магически. Запускается глубоко и метко долбящий механизм самостыда, и я вся ваша.

Захожу в темную и сырую квартиру.

Передо мной скорее большая хищная птица, чем психиатр. Она говорит тихим, вкрадчивым голосом, коммерчески выверяя каждое слово.

«И главное, вы должны определиться, будете ли вы дальше лечиться у меня или у Людмилы Валерьевны».

Вот уж верно расставленные приоритеты.

Мне горько. Я понимаю, что так же, как пять лет на алкоголе и сигаретах, я начинаю «сидеть» на поддержке чужих людей. Мне гадко. И я не вижу выхода. Теперь уже не только в переносном, но и в прямом смысле.

У мамы почему-то тоже сыро. Двери, открытые настежь, заполняют дом сквозняком и немым укором.

Последние пять часов, включая кратковременный сон, ничего не изменили. Ужас внутри меня растет, сердце стучит громко и крикливо.

Я пытаюсь что-то пить.

Курю на порожках нашего старого дома. Мне стыдно. Дедушка собирал его своими руками в 1944 году, по возвращении из плена. Ему было чуть больше тринадцати лет. Он не ходил в школу, потому что им с матерью негде было жить: немцы разбомбили квартал начисто. Он говорил, что им повезло – у нашего дома сохранились стояки. И из щепок, которые находил по улице, дед строил жилище.

Мне кажется, всем своим существом я загрязняю все светлое, во что он верил. И, возможно, верит до сих пор.

Меня трясет, как старый холодильник. Как алкоголика при ломке. Как отравленную, но недобитую собаку.

Я плохо вижу и все время хочу кричать.

Спрашиваю: «Мама, что происходит? Что мне теперь делать?»

Опять вру, называя свое состояние «меня что-то беспокоит».

Мама испуганно пожимает плечами. Она не знает, что мне бывает беспокойно.

Сидеть на месте невыносимо. Я беру косынку и еду в церковь.

Все время в маршрутке слышу стук своего сердца и усилием воли пытаюсь остановить внутренний крик. Мне кажется, еще немного – и я просто не смогу его сдержать.