Евгений Петропавловский - Невесты общего пользования

– Чё-то я не понял. О ком ты говоришь, батя?

– Об тебе, дурень! Не прикидывайся непонятливым сверх того, каков ты есть! Уродился сорняком вредоносным при нормальных родителях! Залил глаза и вообразил себя незнамо кем!

– Да я вчера только немного выпил с друзьями. За встречу.

– Твои друзья в овраге лошадь доедают! Немно-о-ого он выпил! Кто бы говорил! Виноват, так знай про себя, а не отговорки устраивай! Хочешь существовать среди баловства и не знать ничего серьёзного? Не получится! Каждый должен обосновывать свою жизнь, а ты и близко ни об чём подобном не мыслишь, только профукиваешься ни за понюх табаку! Приехал и устроил гульбу с места в карьер со всякими сношательствами! Боком тебе это выйдет! Если думаешь, что я пришёл занимательные беседы тут с тобой собеседовать, то крупно ошибаешься! Завертишься у меня, как сорока на колу! Сегодня же почувствуешь и осознаешь свою меру ответственности, понял? Пойдёшь устраиваться на работу, пора начинать уже накапливать трудовой стаж! Это будет моё тебе последнее положительное слово! Не то – катись на все четыре стороны, байстрюк!

Отец в сердцах удалился, бережно хлопнув дверью.

Чуб несколько раз быстро закрыл и открыл глаза, стараясь проморгать застившую их сонную плеву. Прокашлял сухое горло. И чисто фигурально, без слюны, сплюнул на пол.

Ничто не стало понятным после остывших в его сознании криков родителя. Ощущения были бездонными и смурными, точно он залез в глубокий заброшенный колодец с затхлой водой на дне и не имел возможности выбраться оттуда без посторонней помощи.

С минуту Чуб неподвижно сидел на кровати, опустив на прохладный пол босые ноги и беспамятно уставившись в пространство. Ни единого светлого пятна не шевелилось в его похмельной голове. Которая вдобавок ко всему разболелась – так, будто злое зубило неизвестного происхождения проникло под своды черепной коробки и с безжалостной настойчивостью принялось долбить беззащитный мозг.

«Ладно, не беда, – неуверенно подумалось Чубу. – Батя есть батя, уж такой у него характер. Наверное, через час-другой всё между нами настроится. Или немного позже. Поорёт-поорёт, а потом остудится, не впервой. Видать, я вчера – что-то не того. Круто завернул, видать. Вспомнить бы теперь… Нет, не помню».

Он хотел было снова завалиться спать, чтобы забыть об отце и о головной боли; но тут тихо скрипнула дверь, и в комнату украдчивым шагом вошла мать. Она села на постель рядом с ним. Несколько раз укоризненно поелозила пальцами по воздуху и скорбно прошелестела не по-женски прямолинейными губами:

– Ох, Коленька, зачем ты себя самогонкой этой распроклятой губишь? Совестно за тебя, один бог знает, до чего совестно. Негоже так. Отец, вон, осерчал дальше некуда. Я, говорит, из дома его выгоню, если не образумится. Взволдырился, как водяной пузырь, так ведь и есть за что: вчера ты перехватил через край.

Она погладила сына по коротко стриженым волосам и попыталась заглянуть ему в глаза. Но Чуб в ответ отвернулся. Вроде и не стыдно было, потому что какой там, к лешему, стыд, если он вообще ничего не помнил – а всё же неловкость присутствовала. Точнее, зябкая неуютность какая-то. От неуютности этой он и отвернулся, поёжившись. Только подхмыкнул неопределённо: понимай, мол, как знаешь, мать, нечего попусту объясняться. А потом зевнул – так широко, что заломило челюсть и на глаза навернулись слёзы.

Может, и в самом деле, пора устраиваться на работу? Да, если честно, неохота пока, не полный же он дурень – после армии да не погулять как положено. В природе и то дикая жизнь разумнее устроена. К примеру, перелётные птицы не сеют и не жнут, а всё равно бывают сыты и довольны, знай себе порхают с ветки на ветку и поют весёлые песни. Нет уж, торопиться с трудоустройством Чубу нет надобности. В конце концов, дембель он или кто?

– Давай-давай вставай побыстрее, – напомнил о насущном моменте негромко-терпеливый голос родительницы. – Завтракать пора. Машенька хлопочет, накрывает на стол. Вставай, Коленька.

Кровь ударила ему в голову. Но потом отхлынула, и секундное возбуждение уступило место общей физической неустойчивости вкупе с прежней головной болью.

– Машенька… – непонимающе пробормотал он тяжёлым голосом. – Не знаю никакой Машеньки. Что за ерундовина? Харэ шутки шутковать, ма, у меня и без того башка раскалывается.

– Да уж какие шутки, если бедная дивчина два часа назад встала, чтобы тебе, шалопуту, завтрак сготовить, – мать, прикрыв рот ладонью, заговорщически хихикнула. – Радёхонька небось, что ты из армии вернулся… Ну всё, я пойду. А ты поспешай-поспешай, одного тебя дожидаемся.