Валерий Заворотный - Гавриил, или Трубач на крыше

Но и этого ничего не мог ни видеть, ни слышать Василий, ибо к тому времени, вконец обессиленный, покоился он задом своим на стуле, а головой на подоконнике, погрузившись в тяжелый сон.

Сон – благо, дарованное человеку злодейкой-природой. Любой вправе вкушать его, будь он хоть вознесен судьбой на самую вершину власти, хоть прикован этой самой судьбой к вечно текущим смывным бачкам. И горе тому, кто осмелится нарушить покой спящего человека, измученного к тому же головной болью.

Пробуждение такого человека будет ужасным. Вздрогнув, захрипев, с трудом разлепив сомкнутые веки свои, начнет он озираться вокруг, ища обидчика.

И что увидит несчастный сей человек?

Разглядит он (не сразу, но разглядит) комнату в пятнадцать квадратных метров, в одном углу которой будет стоять старенький телевизор, а в другом – платяной шкаф, не менее старый. Шкаф этот будет раскрыт, и дверца его, повисшая на одной петле, наполнит душу, вернувшуюся из забытья, глубокой тоской.

Еще разглядит он круглый, некогда полированный стол, застланный измятой, некогда белой скатеркой. А на столе том увидит он одинокую бутылку, что еще более усугубит его тоску и печаль. Потому что бутылка эта будет пустой. Совершенно пустой!

Переведя взор свой чуть вбок, узреет он застланную серым одеялом старую тахту. Вид этого ложа породит в душе его сомнения, колебания и новый прилив тоски.

Горестно вздохнет человек и заскользит взором дальше – скосив глаза, но не поворачивая голову.

Нет, только не поворачивать голову!

А затем увидит он…

Затем увидит он, сантехник Василий Губин, нечто такое, что заставит всё нутро его содрогнуться.

Увидит он прямо перед собой какую-то бородатую рожу.

Да, да! Некую совершенно незнакомую рожу, глядящую прямо в душу ему наглыми своими глазами.

И скажет Василий: «Ой!»

И ничего больше произнести будет не в силах…

Человек, стоявший перед Василием, выглядел устрашающе. Окаймленное густой бородой лицо было изрезано морщинами, а большие черные глаза его смотрели на сантехника пристально и сурово.

Одет гость был странно. Длинное серое рубище, напоминавшее не то балахон, не то рубаху из грубой шерсти, висело на нем мешком, спускаясь к полу и приоткрыв лишь узловатые ступни необутых ног.

Да, босым стоял он перед Василием. Совсем босым. И зрелище это, отчасти странное само по себе, усугублялось еще и тем, что ступни незнакомца, будучи грубыми, узловатыми, сияли притом белизной. Как, впрочем, и лицо его, и ладони, видневшиеся из складок серого балахона. Померещилось даже Василию, что исходит от них – от рук этих и лица – бледное, едва различимое сияние.

– Дык, ать, мать, – произнес Василий, облизнув пересохшие губы.

Дальше не получалось.

– Кто… будешь? – разорвал наступившую тишину голос, повергнувший сантехника в дрожь.

Говорил незнакомец басом, чуть размыкая узкие губы. Лицо его оставалось неподвижным, будто вырезанным из белого камня.

– Я-то? – Василий ощутил холодную пустоту внутри живота.

– Ты-то.

– Дык я… Я чего? Ну, это… Ну, Вася.

Бородатый гость, продолжая сверлить его немигающим взглядом, спросил:

– Где?

– Чего где? – Василий постепенно начал приходить в себя, хотя мозг его еще слабо повиновался ему.

– Где я?

– Ты-то? – окончательно возвращаясь к жизни, уточнил сантехник. – Здесь ты. Где ж еще, блин?

Человек в рубище медленно оглядел комнату. Он слегка пошевелил рукой, отвел ее за спину и неожиданно извлек оттуда странный предмет, показавшийся Василию чем-то вроде фановой трубы. Но труба эта была почему-то медной и до блеска надраенной.

Приглядевшись, Василий понял, что труба явно не фановая. Была она тоньше фановой, заканчиваясь короткой дудкой, а нижняя часть представляла собой блестящий раструб – как у той штуковины, что видел он когда-то в полковом оркестре, и что называлась, вроде, тромбоном. Только у той имелись еще какие-то загогулины, а эта была прямой.

– И придет час… И воспоют трубы… – изрек непрошеный гость, снова заставив Василия вздрогнуть.

– Да чего ты?.. – пробормотал Губин, зачем-то озираясь. – Ты чего?..

Угрюмый гость молчал.

– Ты с какой квартиры? – Голос Василия прозвучал тихо и робко, а нутро его, пересохшее нутро его опять тоскливо съежилось.

Гость и на сей раз ничего не ответил. Серый балахон маячил перед сантехником, словно наброшенный на каменное изваяние. И несло от грубых складок чем-то приторно сладким.