Анна Клеймёнова - Красная скорбь

Когда по-доброму ворчливого и строгого деда со страшной рукой не стало, Антон плакал снова. От тревожных снов, в которых дед-Вова всё ещё сердился на недосолённую кашу и на грязные полы в горнице. От случайно разбившейся чашки, из которой он пил или молоко, или самогонку. От непонятно откуда взявшегося запаха махорки в сенях. Как будто дед пришёл проверить, всё ли в порядке с домом.

В Афганистане плакать не хотелось. Может, потому что вырос. Может, потому что привык.

А может, потому что ненавидел самого себя каждую секунду, проведённую под душным брезентовым солнцем: и эта ненависть тупо давила на распаленную грудь.

Антон видел, как срывались молодые пацаны (он бы сказал – дети), когда впервые чувствовали смерть: некрасивую, издевательскую, оставляющую на месте живых людей только мокрые тряпки, перемешанные с грязью. Как эти же самые пацаны по-звериному выли в палатках, пряча мутный взгляд от некрасивого обрубка на месте, где раньше была рука. И как вспоминали мерзким словом матерей маленьких медсестёр, не отпустивших их на тот свет.

Антон не чувствовал ничего – только иногда сам советовал врачам бросить: солдатам лучше героически умереть, чем вернуться к родным без рук, ног и сердец.

За это девчонки-новобранцы несколько раз отказывались пускать его в лазарет – и первые недели тоже плакали.

Кто-то жалел животных больше, чем людей. Иногда даже лезли в драку, пытаясь защитить то ли убитого зверя, то ли человека в самих себе. Антону казалось, что всё едино: на горячем песке мужская, женская и верблюжья кровь казалась одинаковой, а умирающие ослы кричали не страшнее раненых солдат.

Антон с усталостью замечал, что привык и теперь только раздражённо заглядывал в серебристую коробку цинковых гробов. Надеялся, что хоть одно взбитое лицо заставит его поморщиться. И следил, чтобы досыпали достаточно песка – иначе не пройдёт по весу.

А если вертолёт – Антон отказывался называть его тюльпаном; афганские словечки больше походили на издевательства – не прилетал слишком долго, то начинало пахнуть. Как будто забытой под солнцем рыбой. И насекомых становилось ещё больше.

Каждую ночь Антон отворачивался к изгаженной мухами и жарой стене и представлял свою дочку – Наталочку. Такой, какой запомнил её перед отлётом в Афганистан. Старался повертеть в мыслях все черты её семилетнего розовощёкого личика: серые глаза, тоненькие ниточки бровей, беззубый маленький рот, растянутый в улыбку.

А потом представлял, как она умирает.

Старался не повторяться: вчера Наталочка убежала купаться и утонула. Она так долго барахталась, что успела нахлебаться холодного пруда, и её розовые щёчки погасли ещё до того, как спрятались под водой.

А сегодня дочку сбила машина – и в своём воображении Антон стоял так близко, что видел и слышал каждую секунду: хорошо, что он знает, как звучит смерть под колёсами.

Он представлял долго, иногда примеряя на Наталочку афганские смерти, но они казались ненастоящими, как будто неумело выдуманными – и приходилось придумывать заново, жмуря глаза и пытаясь не сбить ни волнующееся дыхание, ни горячо бьющий кровью по лицу стук сердца.

Когда всё заканчивалось, Антон облегчённо отворачивался от стены и долго не мог отдышаться. По здоровой, не тронутой шрамами щеке скатывалось подобие слезы. Значит, повезло.

Значит, сегодняшний день ещё оставил в нём немного жизни.

Больше всего Антон ненавидел мысль, что и это однажды закончится.

Раньше он хоронил Наталочку, глядя на её фотографию – эту как раз сделал за несколько дней до Афгана. В парке. Она плакала: папа сказал, что скоро снова улетает на войну. Очень подходящий снимок.

…Антон видел, как духи потрошили разворошённое тело командира соседней роты. Форма прилипла к перебитой ножами груди. Смеясь и скалясь на своём языке, моджахеды грязными от крови пальцами достали из его порванного кармана испачканную фотографию. Антон помнил, кто там: маленький сын без обоих передних зубов.

Один из духов приспустил широкие штаны, громко рассмеялся откуда-то из-под бороды и развернулся в сторону брошенной рядом с командиром фотографии.

Антону казалось, что он никогда не убивал с таким удовольствием, как в тот раз. Ему больше не нужно было стараться представить, как афганцы стреляют в него или в его дочь – на это плевать. Слишком ярко виделось только то, как его искарёженный труп оттолкнут в сторону, чтобы помочиться на фотографию Наталочки.