Олег Моисеенко - Мы люди… Разлом

– Ты не посрами наш род, Степан, но и голову зря не подставляй, мы тебя очень ждать будем.

Дед Игнат не стал ничего говорить, прослезился, на том все и разошлись.

Церковь была полна народу, шел молебен, батюшка Гавриил зачитывал манифест царя об объявлении войны. Слушали его невнимательно, его голос заглушал негромкий гомон, который батюшка силился перекричать, и тогда можно было слышать слова: «Германия… внезапно объявила войну», и тут же раздавались возгласы: «Вот шельма, внезапно напал на нас!», а батюшка ровным голосом продолжал дальше: «…что на защиту Русской земли дружно и самоотверженно встанут все верные наши подданные…».

– Точно все встанут на защиту, – раздался громкий голос пьяного Ивана Сухобока.

На него зашикали прихожане, а он, обернувшись, уже входя в раж, продолжал кричать:

– Мы на войну идем, защищать наши земли, жизни своей не пожалеем!

О чем он думал вещать дальше, неизвестно, отец Гавриил закончил читать манифест, и зазвучали слова молитвы, славящие воинство и царя. Возле церкви и устроили проводы ратников: вынесли хоругви, а батюшка, как и там, на поле, где колосилась рожь, окропил водой непокрытые головы крепких мужиков-рекрутов. Плакали по-праздничному одетые женщины, только радостны были дети, им все было необычно и интересно. Наконец раздался зычный голос урядника:

– Давай заканчивай прощание, всем садиться на телеги, будем начинать двигаться!

Его голос заглох в громком плаче женщин, тихих словах стариков, скорбном молчании их отцов и мужей, ставших такими желанными и безмерно милыми. Зашевелились люди, раздались бессвязные слова песни подвыпившего молодца да тут же и затихли, а другого братья с отцом вели к телегам, поддерживая под руки, ибо он силился начать движение только в ему ведомую сторону, тут же шла его мать, осеняя сына крестом.

Обоз начал движение, провожающие расступились и, стараясь не отстать от телег, прибавляли шаг. Урядник все покрикивал: «Давай шевелись!», коней стали погонять, телеги заворачивали на шлях, толпа поредела, а босоногие мальчишки бежали рядом, показывая свою удаль в скорости, только дыхание начинало сбиваться, и бег замедлялся, отчего им хотелось плакать, но виду они не подавали. Взглянув еще раз на удаляющуюся фигуру родного отца и помахав рукой, они понуро возвращались в свой опустевший двор.

Жизнь людей помимо их воли делала крутой зигзаг. Все, что казалось ясным вчера, ушло в сторону, покрылось пеленой, хотя вокруг были все тот же двор, и хата, и хозяйство, и заботы, только образовалась пустота из-за ушедших на войну, и ее надо было заполнить. В разговорах по вечерам за ужином и перед сном приходили надежды, что скоро побьют германцев, родные вернутся домой, и жизнь продолжится в такой же радости, как и прежде. Да только быстрее к заходу солнца наливались тяжестью женские руки, ныли спины у стариков, да меньше времени выпадало мальчишкам побыть со сверстниками на улице: надо было помогать старшим. В семьях, где ратники еще ожидали своей очереди, дела спорились, и каждый день приходило тревожное, но такое заветное желание: пусть бы пронесло и не призвали на войну. Были и такие, что рвались отправиться на фронт, только голос отца или матери грозно пресекал такие позывы: «А кто будет жатву завершать, да картошку копать, да дрова заготавливать на зиму?» Молчал тот доброволец, но мысль свою не оставлял и сверстниками говорил, что все равно воевать отправится. А через месяц в церкви был проведен скорбный молебен по храбро сражавшимся за «Веру, Царя и Отечество» и сложившим голову воинам: Ивану Сухобоку, Роману Цымбалу, Ануфрию Першину. Отец Гавриил после зачитывания фамилии павшего воина славил его отца и мать. В порыве люди готовы были помогать этим убитым горем людям, а через два дня – снова молебен. Забирались на войну ратники, чей черед пришел, война начала собирать свою дань.

Летним вечером в известном каждому петербуржцу задании Военного министерства, в нескольких окнах на втором этаже со стороны внутреннего двора, несмотря на поздний час, горел свет. В просторном кабинете за письменным столом сидел довольно молодой черноволосый полковник, штаб-офицер Сергей Александрович Дубровский. На листе бумаги его рука каллиграфическим почерком выводила то прямые линии с хвостиками и без них, то крючочки, то окружности, которые соединялись в буквы и слова, выражающие прямые, словно стрелы, а то вдруг закручивающиеся, словно в вихре, заветные его мысли, пронизанные духом величия и служения царю и Отечеству. Он писал: «Наши интересы на Балканах никак не могут быть ущемлены», далее кратко излагалось, почему, и предлагалось незамедлительно приступить к мобилизации, предусмотренной ранее утвержденным Его Императорским Величеством (еще четыре года назад) планом. Сергей Александрович входил в круг таких же штаб-офицеров, которым по долгу своей службы с высокого позволения разрешалось вносить в те планы уточнения и правки. К этому ответственному делу они относились с трепетным волнением, благоговея перед величием заложенной мудрости в записках и исчерченных картах. Эти планы вызывали у них восхищение могуществом России и уверенность в быстрой победе русской армии над врагами.