Олег Моисеенко - Мы люди… Разлом

Вот уже и обед приближается, жарко становится, дети устали, прячутся в копнах ржи от солнца, на родителей поглядывают, о еде думают, а те знай себе стараются, только с каждым взмахом серпа рука не так проворно стебли ржи срезает, а еще овод да слепень летают, укусить норовят, и уже не так быстро спина разгибается, тело требует отдыха. Обед – одна минутка и снова на солнцепек. Женщины чаще к воде прикладываются, мужики те больше к жаре привыкшие, воду пьют нечасто, но степенно. Старики присядут под копну и минуту-другую с детьми поговорят, потом, кряхтя, встают, виду не показывают, что силы уже не те. Голова становится тяжелой от жары, руки дольше вяжут сноп, тело в это время отдыхает, а вот и ветерок повеял, солнышко вниз пошло, становится легче, и снова работа спорится. Только вдруг раздается звон церковных колоколов, а главный из них будто стон издает. Разогнулись люди, притихли, сердца их тревогой наполнились. Первой мыслью было: может, не дай Бог, пожар, но дыма над деревней не видно, а колокола звонят и звонят.

– Что там, что слышишь, сын? Может, война? – слышится голос Варивона.

– Ты еще что выдумай, умный какой нашелся! – кричит в ответ его жена Харитина.

– Может, царь помер, – раздается голос с соседнего надела.

А к полю Прищепы телега мчится, столб пыли поднимая, к ней все взоры прикованы, и вот уже доносится вначале непонятное, а потом отчетливое слово: война. Враз заголосили женщины, начались споры, как дальше с жатвой быть, одни стали домой собираться, другие меньшим работу продолжили, а на поле Прищепы снова неспешно замелькали серпы.

Вечером в хате Варивона было шумно, не сказать что весело или совсем безрадостно, нет, просто шумно. На столе – разные закуски, которые обычно готовились по престольным праздникам да на Пасху, и наполовину выпитая бутыль самогонки. Люди разговаривали, смеялись. Растерянной выглядела Ганна, жена Алексея, она не знала, как ей быть, что сказать, она оставалась одна, без мужа. Конечно, и других забирают на войну, не только его, но это ее не утешало. Кто вечером пожалеет ее, заступится за нее, да и сын слушается тату, тянется к нему и побаивается, за дело может получить, а рука у мужа тяжелая. Вот и хотелось Ганне зареветь на всю хату громко-громко, да чтобы обнял муж крепко-крепко, да пожалел ее несчастную. Только вокруг все заняты разговорами, а он вон какой красивый, в одежде, которую она сама ему приготовила и попросила надеть. В какой-то момент за столом почувствовалась усталость, и все уже собирались встать и выйти во двор, как тут Варивон поднялся, взял бутыль, постучал по ней деревянной ложкой. Стало тихо.

– У нас сегодня не праздник и не крестины, мы провожаем на войну моего сына Алексея. Завтра его заберут, оденут в казенную форму, и будут у тебя, сын, другие начальники, не я, не твоя мать и не жена, кормить тебя будут, место, где спать, найдут, может, в чужой хате, а скорей всего в окопе или землянке. Жалости ни от кого не жди, друзья будут, так с ними горе и радость дели, знай, друг – он уважения требует, ты к нему уважение прояви, – Варивон остановился, унял дыхание.

– Одно тебя прошу: голову береги, не высовывай ее из окопа без особой надобности, да и вперед первым не старайся выскакивать, кто впереди бежит, того пуля чаще встречает. За медалью не гонись, что та медаль, побрякушка, посмотри на Ивана Храща, с япошками воевал, медаль заслужил, а ноги нет, вот и костыляет на деревяшке, и никакой ему подмоги от той медали, а у тебя еще жена молодая, да и сын еще малый, так ты себя, сын, береги, не кидайся в пекло.

Не выдержала таких слов Ганна и заревела во весь голос, тут Варивон стукнул ложкой по столу, и опять воцарилась тишина.

– Что ты воешь, как по покойнику, молиться Богу и надеяться надо, чтобы вернулся наш сын живым и здоровым, – с трудом дались Варивону последние слова, он поднял стакан с горилкой и одним махом выпил.

Так невесело завершилось застолье. Уже поздним вечером вели отец и сын разговор о войне, где нет ни правды, ни добра, и кому она только нужна и что даст она, хорошо, если голову назад принесешь, то и счастье твое. Короткой была та июльская ночь для Ганны и Алексея, незабываемой.

Собрались и в хате Семена, семьи Никулиных, Прохоренковы и Майстренковы провожать на фронт Степана Никулина. Жена Семена, Марья, славившаяся на все деревню своими разносолами, блинами и пирогами, вместе с невесткой приготовили богатый и вкусный ужин. Степан, внук Семена Никулина и Игната Майстренко, входил в первый рекрутский набор. От своих дедов он унаследовал рассудительность и природную мудрость, которую ценили и уважали в деревне независимо от возраста. Многие деревенские красавицы и девушки зажиточных родителей засматривались на Степана, а он как и не замечает их, и на удивление всем пошли сваты к Федосу Прохоренкову, мужику незаметному, приветливому, и сосватали его дочь Арину. Ничего плохого о ней не скажешь, но очень уже она незаметная, да и красавицей ее не назовешь, а вот приглянулась Степану. Дед Семен – тот сразу одобрил выбор внука, да и отец был доволен сыном. А вскоре на великую радость родился у них сын Антон, а больше у них деток не получилось. Дружно и счастливо жили они на зависть многим, а вот пришла беда: война. Суетился Семен, к горлу часто подступал ком, он старался унять волнение и не показать его внуку и присутствующим. Да только все были заняты своими невеселыми думами: в рекрутах числились и отец Степана, и брат его, и Майстренковы сыновья, и зятья деда Игната, только их очередь была четвертой или пятой. Коротким был сказ Семена: