Сергей Бусахин - В плену иллюзий

– Тебе всё равно пока делать нечего, а я знаю, что ты хорошо рисуешь, поэтому не откажи в любезности и изобрази мне автопортрет Леонардо да Винчи; я повешу его над своим столом. В этой обстановке он будет согревать мою душу и вдохновлять меня своим гением.

Я немного опешил от такого смелого утверждения, но одно дело – рисовать стенгазету или разрисовывать циферблаты наручных часов сослуживцев, а другое – нарисовать гения. С подобной странной просьбой ко мне даже в армии никто не обращался. Я попытался ему спокойно объяснить, что он ошибся адресом и принял меня за кого-то другого, тем более что автопортреты изображают художники, глядя на себя в зеркало, и уж на Леонардо да Винчи я точно никак не тяну, да и рисую плохо, как курица лапой. Но научный сотрудник не унимался и сунул мне клочок пожелтевшей газеты, где действительно едва просматривался – размером с фотографию на паспорт – автопортрет итальянского гения эпохи Возрождения, и четвертушку листа ватмана, на которой, как я понял, должен изобразить карандашную копию автопортрета этого великого человека.

– Не скромничай. Это все в институте знают, – и встав в позу древнегреческого оратора, с горечью в голосе добавил: – Не упрямься. Имей в виду – ты меня сильно обидишь своим отказом, да и кроме того, я уже настроился на его вдохновляющий меня образ.

– Если не получится – я не виноват, – нехотя согласился я, тогда и не подозревая всё значение этого нелепого случая, определившего мою последующую творческую жизнь. Через часа два я отнёс ему то, что у меня получилось, без всякой надежды на благоприятный исход.

– Вот видишь, как здорово вышло, а ты хотел меня надуть! – радостно воскликнул научный сотрудник и, восторгаясь, принялся прикнопливать изображение своего кумира к стене над письменным столом.

Откуда ни возьмись понабежали другие научные сотрудники и, восхищённо глядя на то, что у меня получилось, стали приносить мне фотографии своих кумиров и родственников с просьбой нарисовать их… Так в свободное от лаборантской работы время я старательно осваивал карандаш и тушь, изображая на ватмане всё, о чём меня просили. Вскоре я понял, что мне необходимо повышать свою квалификацию художника, и вечерами стал посещать изостудию, находившуюся на улице Правды, где, всё больше и больше увлекаясь, рисовал натюрморты и обнажённую натуру, а в выходные дни со студийцами выезжал на пленэр и писал подмосковные пейзажи.

Проснулся рано – около шести утра – от уже ставшей непривычной тишины: двигатель не работал, не ощущалось вибрации, и судно едва покачивалось на волнах. Выглянув в иллюминатор, был несказанно поражён открывшимся видом. Мы стояли в заливе, окружённые скалами цвета золотистой охры, едва подёрнутых синевато-фиолетовой дымкой. У самого берега вода казалась светло-голубой и по мере приближения к нам из лазоревого постепенно переходила в ярко-изумрудный цвет, а чуть дальше, левее, хорошо просматривался скалистый мыс Рас-Фартак, на который набегали и пенились волны.

Я вспомнил, что вчера на собрании упоминали мыс Рас-Фартак, недалеко от которого у нас назначена встреча с «Крымчанином». Не прошло и пяти минут, как я был на палубе, где уже бодро расхаживал с фотоаппаратом в руках океанограф и по совместительству учёный секретарь нашего института Серафим Всеволодович Грушин.

Он как заведённый вертел головой и, то и дело прицеливаясь объективом, щёлкал затвором. Это подтолкнуло меня к действию. Я быстро вернулся в каюту, схватил акварельные краски и, выскочив на палубу, принялся лихорадочно писать этот романтичный вид. Не успел я его закончить, как вдали показался «Крымчанин», и по мере его приближения к нам он производил на меня всё более волнующее впечатление. На фоне нашего, сияющего белизной, судна он выглядел изрядно потрёпанным: краска во многих местах слезла, обнажив подёрнутые ржавчиной борта, сам он закоптился и почернел. Чувствовалось, что он уже давно находится в этом районе на промысле и ему даже некогда привести себя в порядок, и мы ещё тут – со своими продуктами – оторвали его от трудов праведных, о чём явственно говорила палуба, заваленная каракатицами. Весь вид его словно подчёркивал его значимость здесь и нашу, отвлекающую его от важной работы, никчёмность. При швартовке я обратил внимание на отсутствие команды – никого, кроме двух человек, принимавших швартовые. Потом я выяснил, что экипаж «Крымчанина», воспользовавшись небольшой передышкой в этой ломовой, сутками напролёт, работе, отдыхал, а попросту – дрыхнул без задних ног, как говорится, и поэтому всех молодых мужчин из нашей научной группы попросили помочь вахтенным матросам в перегрузке продовольствия. Только мы принялись за дело, как матросов, которым мы, собственно говоря, помогали и по технике безопасности не должны были этого делать, словно ветром сдуло: убежали отмечать встречу со старыми друзьями, и нам впятером пришлось четыре часа кряду таскать в холодильник: туши коров, свиней, мешки с жиром, маргарином, всевозможные ящики и коробки неизвестно с чем… Но вот наконец последняя туша уложена, и мы, выпачканные жиром и кровью, похожие на кровожадных мясников, еле передвигая ноги, ковыляем в душ. Как следует намылившись, прохладной водой смываем вместе с грязной пеной усталость и обиду на «подлых матросов» и, обретя радость честно исполненного долга и лёгкость, пополам с ломотой во всём теле, отправились на ужин.