Зоя Криминская - Второго дубля не будет

Нянчилась со мной бабушка, с 4-х месяцев сажала в подушки (что сейчас строжайше запрещено) и давала играть пуговицами разноцветными, скрепленными ниткой. Погремушек у меня не было.

Для моего мытья носили воду с речки, речка была внизу, дом на горке.

Один раз бабушка пошла на базар, когда проходила мимо веревки с бельем, ей на голову упал мой подгузник, с которым она благополучно и ходила целый день, пока хозяйка не обратила внимания и не спросила:

– Людмила Виссарионовна, а что такое у Вас на голове? – Бабушка была очень сконфужена.

Ходить я научилась в 11 месяцев. Едва начав ходить, я совершила форменное злодейство. Подобралась к корзинке с вылупившимися цыплятами и задушила двух цыплят, крепко сжав их в ручках.

Я и мама

Была я неласковым ребенком, не позволяла лишний раз себя поцеловать, в неполные два года при виде больших мальчишек показывала кулак, шептала «Вот как дам, вот как дам», и пятилась назад.

Пуговицы у меня были биговочки, еда – маняма, кукла – потяпа.

Когда я уставала, то приседала и говорила «ножки болят, ножки болят», пока меня не брали на руки.

До двух лет упорно писала в штаны. Отойду в уголок, затаюсь, а потом начинаю топать ножками и кричать, – Ой, ой, ой…

Измученные моим упрямством мама и бабушка решились на крайние меры и натыкали меня носом в мокрые трусики, что оказало волшебное действие, – я прекратила писать в штаны раз и навсегда.

Ничего этого я не помню.

В 1949 году меня перевезли в Батуми. К Батуми относятся мои первые личные воспоминания в виде несвязанных между собой картинок. Я вижу большой розовый куст, усыпанный мелкими цветами, озеро и лошадку, которая катает детей в тележке с колесами, но мне мама не позволяет прокатиться, я еще мала для этого.

Я маленькая

Я росту

Воспитательница в детском саду обнимает других детей, а мной, такой замечательной девочкой пренебрегает. Обида. При фотографировании меня поставили не рядом с моей воспитательницей, а рядом с чужой. Опять обида. На групповой фотографии я мрачнее тучи.

На бульваре в Батуми

Я наотрез отказывалась садиться на чужие горшки в детском саду, и мама носила свой, глиняный и очень тяжелый. Каждое утро туда, каждый вечер обратно, пока мама его не уронила и не разбила. Этого всего я не помню. Но помню свое отвращение к чужому (общему горшку), на который мне предлагают сесть и в котором что-то плохо пахнет.

На столе лежит продолговатая красная штуковина, похожая на морковку, но пустая внутри. Щупаю пальцем и пробую осторожно. Надкусываю. Дальше не помню. Зато долго помнит мама – это был перец, и орала я как резаная.

Всплывает в памяти как мираж, большой город и жара. Солнце прямо обжигает, идти далеко и всё в гору по мощеной булыжником мостовой, по узеньким тротуарам рядом с высокими старыми домами. Я капризничаю, не успеваю за взрослыми; мама и еще кто-то, кто с ней идет, сердятся, несут меня на руках. Потом мне долго снятся сны, что я живу в большом старом запутанном городе. Много лет спустя, я узнала, что мама с папой несколько месяцев жили в Тбилиси у бабушки Сусанны Рубеновны, пытаясь там наладить свою жизнь, и мои сны – реальность. Было мне меньше 4-х лет.

Помню какой-то заросший травой двор, окруженный забором, и уставшую, недовольную мать, которая живет со мной в какой-то незнакомой комнате. И время тянется нескончаемо долго. Это я болела скарлатиной, а в те годы со скарлатиной обязательно госпитализировали.

Мужчина с сеткой, а в сетке большой мяч, – это мне, но мама тревожится, и я не очень рада. Ходим с мужчиной по пионерскому парку. Это папа приехал за нами и зовет маму и меня во Владивосток….

Однажды, во время крупного семейного скандала разозленный отец, бегая по улицам для спуска паров, увидел на стене объявление, призывавшее вербоваться в армию. Обещали все блага, квартиру в Батуми. Как только отец подписал бумаги, ему приказали в 24 часа выбыть во Владивосток. Мама тогда с ним не поехала, и папа позже, уже устроившись на новом месте, приехал за нами. Вот этот его приезд с подарками для меня я и помню.