Семен Злотников - Кир. История одной мести

В тесной клетке без окон, с двойными стальными дверьми самой зловещей тюрьмы Дании – фантазии в ум не идут: не до них!

Навряд ли разумно с моей стороны пытаться вернуться к истокам собственной жизни и заново пережить ее ужасы, но – все лучше унынья монотонного ожидания конца…

Итак, меня зовут Кир, и родился я не сегодня.

Лист с дерева по случаю не слетает – тем более, имена к человеку так просто не прилепляются.

Как ни лестно мне было себя представлять некой далекой реинкарнацией древнего победительного царя Кира – привет мне, скорее, был послан от Кира-святого мученика.

Родного отца я в глаза не видел – почти до последнего времени…

Мать моя посвятила мне жизнь: замуж не шла, мужчин или подруг до себя не допускала, и даже на работу – дворничихой в нашем дворе – отлучалась исключительно по ночам, покуда я спал.

Сразу скажу, что она на меня никогда не кричала.

Тем более, пальцем не тронула.

Но и доброго слова – увы! – от неё не слышал.

Мы с нею практически не разлучались.

Общались едва, односложно и по необходимости.

И пользовалась она, преимущественно, повелительными глаголами, я же – неуверенными наречиями.

Сестер или братьев мне Бог не послал, о чем я не раз сожалел.

Любая попытка обзавестись дружочком в образе кошечки или щенка (молчу про соседских детей) матерью моей пресекалась решительно и на корню.

«Посторонние нам ни к чему, Кир!» – тягостно произносила она, пронизывая меня, как рентгеном, тяжелым взглядом своих немигающих глаз цвета дождевой воды, и прибавляла. – Ради тебя одного, Кир, живу, уж поверь!»

Полные света слова – ради тебя одного живу ! – отчего-то при этом звучали с угрозой.

В первый класс я пошел в восемь лет, с опозданием на год – все по той же причине: мать моя не желала со мной разлучаться.

Но и там я садился у окна, чтобы она могла меня видеть, стоя через дорогу, напротив, в скудной тени засохшего ясеня.

Во все мои ученические годы она ни разу не отлучилась с поста у мертвого дерева.

И сколько её ни просили не мучить меня и себя – она продолжала стоять, как стояла, и неотрывно глядела в мою сторону.

Поскольку все просьбы и мольбы ничем не кончались – в конце-то концов, её и оставили в покое.

Не раз, и не два доводилось мне слышать: «вот, мать!», «вот, безумная мать!», «вот, не мыслит жизни без сына!», «вот это любовь!».

Люди, они ошибались…

Я и теперь, спустя вечность мог бы назвать любую морщинку на её некрасивом и непроницаемо угрюмом лице, по памяти перечесть следы от царапин, порезов или ожогов на её крепких жилистых руках, и даже число заусениц вокруг обкусанных ногтей – но я не припомню, когда бы она из-за меня потеряла голову.

За годы, что мы с нею прожили в тесной каморке, я много раз видел, как она стонет или улыбается во сне, но – то с ней случалось исключительно во сне, и никогда наяву.

И безумной она не была, и хотела всегда одного: не упустить меня из виду!

И после, потом, и всегда на протяжении жизни её безмолвная тень неизменно следовала за мной, и не было дня или мгновения, когда я бы не ощущал её присутствия – находился я рядом или за тысячи километров от неё…

Я так никогда у неё не спросил: любила ли она меня хоть сколько-то и хоть когда-нибудь ( из боязни, должно быть, услышать: нет !)?

По той же причине, наверно, и сам не пытался определить свое чувство к ней – если можно назвать этим словом мое состояние тотальной зависимости от неё.

Я только денно и нощно помнил о ней (помнил, не вспоминал!) и всегда был предельно чуток к любым её проявлениям в мой адрес – будь то недовольный вздох, выражение глаз, нечаянное касание или окрик.

Еще в раннем детстве я пристрастился рисовать в уме насекомых, птиц, зверей, каких видел и знал; всякий раз, помню, я пририсовывал к туловищу муравья, стрекозы, кошки или вороны до боли знакомую женскую голову.

Или, решая задачу, я выходил на дорогу из пункта «А» и всегда точно знал, кто движется мне навстречу из пункта «Б».

Я мог бесконечно петлять и кружить – мы с ней неизменно встречались!

Случалось, разглядывая в микроскоп личинки лягушек, я представлял себя на месте личинок и мать мою у окуляра; холодный зрачок её глаза с другой стороны микроскопа, многократно увеличенный, казался мне фантастическим чертовым колесом.

Смотрелся я в зеркало, или глядел на огонь, или заглядывался на облака – всюду мне рисовались знакомые черты…