Наталья Мамонова - Студентки 90-х

– Ладно, не смею быть настырным… Сначала идете по тропинке, потом попадете на широкую дорогу. На перекрёстке двух дорог сворачиваете направо и двигаетесь прямо до первого же здания минут пять. Оно будет освещенным, поэтому издалека его увидите.

– Издеваешься, что ли?

– Думаешь, мы действительно, со скуки ради, будем лазать по сугробам в такой мороз и в такую темноту?

– Вы мне не верите? Да любого остановите и спросите, если он не новичок вроде вас.

Таким образом, нас выманили все-таки из корпуса.

Колкая снежная пыль вилась в воздухе и создавала туманную видимость. Блестела мелкими, воронками кружащими светляками на свету, падающем от застекленного корпуса. Стоило только отдалиться от горящего в ночи здания, как мы погружались в непроглядную, сурьмой черненную темень. Ни домишка худого не сопровождало наше шествие по узкой, ниткой тянущейся тропке, которую утоптали так старательно, будто среди нетронутых, вековыми завалами покоящихся снегов образовалась глубокая трещина.

Мы следовали друг за другом гуськом, балансируя, чтобы не нырнуть в сугробы, которые, стелясь кругом любезной подстилкой, подстерегали своих жертв: по краям тропы тут и там попадались красноречивые вмятины.

Мы еще не добрались до обещанной Геннадием Васильевичем дороги, как сомнения зашевелились в нас: дикая безлюдная тропа была сплетена таким усердным некто, которого нельзя не уличить в каверзе. Он явно решил выбить нас из сил!

Девчонки сердились и досадовали, что поддались на провокацию. И чью? Какого-то подозрительного пьяного типа! Поверить какому-то проходимцу! Чей один жалкий вид уже не внушает доверия!

Мороз брался основательно за все одушевленное, которое потому и не наблюдалось в округе. И расправлялся с нами безжалостно, со всей морозной строгостью. Он ощупывал без церемонности каждую часть тела и намеревался проникнуть глубже, дабы ознакомиться уже не поверхностно с анатомическим строение своих клиентов, которые добровольно отдавали себя на растерзание. Ощущалось, как щупальца его уже впиявливались во внутрь, сжигая льдом последнее, что еще теплилось.

Приглушенным ворчанием хрустящему впереди снегом Геннадию Васильевичу мы выразили свое недовольство. Клятвенные уверения, что все хорошо, последовавшие в ответ, еще удерживали нас, чтобы не развернуться.

Показавшаяся же злосчастная дорога также не вселяла в нас оптимизма: кругом никаких строений, ни затерявшегося огонька. Поистине, нас решили завести в глушь и бросить на произвол. Мы запаниковали, порешив немедленно покинуть нашего провожатого. Но наивность наша превзошла самые нелепые предположения, возобладав над разумными доводами… И мы покорно двинулись за нашим сомнительным знакомым.

Вероятно, мы слишком мнительными были, и путь лишь показался нам длинным. Еще бы: если мы полагали, что столовая обязательно находится внутри корпуса, то должны были ошибиться по крайней мере метров на двадцать. Неужели с отдыхающими так неучтиво обходились, заставляя для совершения очередной трапезы преодолевать километровую дистанцию?

Наивность наша на сей раз увенчалась успехом… Перед нами вдруг, из-за черного бугра деревьев, мгновенно выросло остекленное, фонарем светящееся двухэтажное здание. Оно так приветливо сияло своими множественными, в целое единое сливающееся глазами, так радостно зазывало в теплое свое нутро, которое еще и накормит! Девчонки просто растворились в блаженстве предвкушения, позабыв о своем благодетеле. Они едва усмиряли в себе охватившую их прыть, с каковой они бы ворвались туда, – где тепло, уютно и вкусно!

В просторном вестибюле располагалась гардеробная. Нас обслужили – по всем правилам – скучающие и любопытствующие до новых лиц старушки, церемонно приняв от нас верхнюю одежду. Они такими елейными голосами пояснили, что нам следует подняться по винтовой лестнице на второй этаж, что невольно закралось подозрение: а в столовую ли мы попали? Местное обслуживание столь походило на ресторанное, что руки невольно шарили по карманам в поисках чаевых.

Геннадий Васильевич же не соизволил раздеться, как это было положено в заведении общественного питания. Похоже, что со своей кожаной курткой – всегда нараспашку – он не расставался ни при каких обстоятельствах, поскольку в ином облачении мы не имели и не будем иметь случайного удовольствия его лицезреть. Думалось, что в эту куртку он врос всем своим существом и даже сон проводил в ее оболочке. Видавшая виды, кое-где потертая, она стала олицетворением его собственного «я». Мы даже не могли представить себе его другим.