Артём Бенцлер - Исход. Полуроман

А они нашли на Него время. И распяли Его на 14 день месяца нисана. Не помню, в тот день было жарко, холодно или шёл дождь? Кажется, это было около полудня. По их исчислению – в шестом часу дня. А может быть, пели птицы. Только вдумайся, Его ведут на смертную казнь, а вокруг поют птицы. В этом есть что-то противоестественное. И каково это – я есть Он, и Он, и Он, и вместе мы триедины. Да, а ты смейся, смейся Антиох Епифан со своими свиньями в храме, не долго тебе смеяться осталось. Прочитала и молчит. Ненавижу! Ты тоже? Нет, ты не можешь меня ненавидеть. Ненависть – это горький шоколад, покалывает на кончике языка, шершавит бархатной шкуркой. А я для тебя лишь пустое место. Голый круглый убогий ноль, состоящий из тоненькой линии, криво выписанной дрожащей рукой первоклассника на бумаге в клеточку. Был бы мушкет или винтовка, расстрелял бы всех, не думая. Вышел бы на улицу, вскинул разинутый ствол и палил бы почём зря по всем этим богомерзким людишкам. Может быть, какой-нибудь сердобольный полицейский, увидев, как я мучаюсь, прикончил бы меня на месте, прекратив разом все мои пытки. Пытки, крещённые семенем Дьявола.

Ну же, ответь, рыбонемая дева в глубоководных пышных одеждах своих, подёрнутых узором греха. Деяния се только твои. Знаешь, когда-то Господь простил одну из таких. Простит и тебя. Я исступленно, неистово молюсь всем богам, каких знаю, в которых верю и не верю, впиваясь ногтями не в ладони свои, нет, в свои потухшие огрубевшие длани, молюсь всем тем богам, что не имеют имени, что давно позабыты, тем, что не родились и ещё не существуют. Но Христос (и Отче мой, Он мой, не ваш), и Аллах (тоже мой), и Будда (и он тоже мой), и все остальные высокомерно молчат, оставляя меня наедине с геометрической тишиной комнаты. Молчит. Словно не имеющий гласа Ихтис на лавке рыночной, потрошёный брюхом, что чешуёй скользящей блюёт по поверхности. А я заставляю вопить свой плейлист со сплошь всё мёртвыми композиторами и проваливаюсь в запаутиненный вакуум небытия. Перед глазами мельтешит тёмная рвань пятен Роршаха. Они двигаются вместе со мной по воспалённой окружности глаза. Нет, не по окружности… Что за слово? Забыл. Как некстати сетчатка решила расслоиться на части. Падаю на мягкое, ворсисто-нежное ложе, по-матерински уютную утробу из одеял и подушек. Лежу, распластав худых стеблей остов, раскинув ноги и руки в позе витрувианского человека, в его копии бесталанной и жалкой. Динамик смартфона стонет и изрыгает из себя «Гибель Богов». Храбрый Зигфрид гибнет от в спину удара, Брунгильда в безумном отчаянии вдовьей невесты бросается в пылающий погребальный пламень костра, а я под мрачно-волшебные звуки трагедии умираю вместе с богами, не поднимаясь с кровати. Requiescat in pace, Arthur.

Двести пятьдесят восемь особей с графою «male» на вкладке «Друзья». Всё бесповоротно и беспредметно точно: двести пятьдесят восемь мужчин на вкладке «Друзья», мелькающих изредка в её ленте на фото. Я выплёскиваюсь вверх горячей струёй ядовитого пара. Двести пятьдесят восемь потенциальных угроз. Я живо представляю себе, как двести пятьдесят восемь субъектов кого-либо/чего-либо, чьих-либо и действительно чьих-либо объектов взирают на неё похотливыми взорами, за исключением (надеюсь) пары родственников. Я резко дёрнулся, дёрнулся и вскочил, вскочил и застыл, и тут же застыл, и дёрнулся, и вскочил, и застыл, как внезапно сломанный механизм, как раззявая драная кукла, с распахнутой пастью, со смешным кукольным ртом своим, с разодранной шершавой глазницей, а затем гневно забегал, заходил, заметался, снова сломался, сам починился, опять заслонялся по комнате взад и вперёд в такт музыке, режущей душу на узкие продольные лоскуточки. Я как пародия, как видеоклип на самого себя. Что она сейчас делает? Работает? Отдыхает? С кем и где?

Что это? Что? Это. Невыносимая. Чёрная. Р Е В Н О С Т Ь.

На одной из этих безликих убогих станций городского метрополитена я зашёл в грязный, давно не мытый вагон с щербатыми неровными стенками, орошёнными снаружи толстыми ломтями букв, с истеричными зигзагами, наспех выписанными неизвестными уличными хулиганами. Моя седая всклокоченная борода топорщилась в разные стороны как у нищего беззубого мигранта, пропахшего насквозь запахом переработанной дешёвой текилы, несчастного, униженного всеми невезучего ловца счастливых подков и четырёхлистного клевера, того, кто заискивает перед нами, перед жителями этого города, города его мечты и несбывшихся робких желаний, того, кто в канун Рождества сидит в каком-нибудь захудалом супермаркете пограничного сектора и несмело позвякивает в позолоченный китайский колокольчик с Aliexpress, за миску жидких вонючих помоев и несколько денежных единиц изображая перед нами, по его мнению, перед небожителями этого города, непонятное для его культуры мифологическое существо, старину Санта Клауса, героя детских новогодних сказаний, чуждое ему порождение нашей уродливой цивилизации, существо, властью почти равное Господу Богу, по собственно созданной системе мер и оценок воздающее и отбирающее.