Михаил Дорошенко - Возвращение домой

«Еще бы!»

«Был месяц май…»

Полсотни пьяных офицеров восседают за длинным столом в зале с изображением батальных сцен и рыцарскими латами на стенах. Портрет Гитлера над камином то и дело подвергается обстрелу из пистолетов. Один из офицеров старательно расстреливает его из арбалета, позаимствованного у молчаливого рыцаря. Официантки в аккуратных фартучках и чепчиках обслуживают стол. Одна из них стоит с фарфоровым тазом перед блюющим в него офицером в польской форме. Другой щиплет ее за зад… по ее лицу текут слезы… и приговаривает:

«Терпи, немецкая сучка, терпи».

Оркестр из трех музыкантов, расположившись на рояле, исполняет «Лили, Марлен». Над столом раскачивается на низко висящей перекладине дама в рыжей короткой шубке. Она выделывает ногами затейливые кунштюки и поет. Увидев входящего в зал Шкловского, дама, сбрасывая шубу, отрывается от перекладины и в легкой комбинации с визгом прыгает в его распростертые объятия.

«Какое было время! – обращается Чезаров к Беате. – Я за него попросил, а то его б в тот же вечер забрали! Потом его так-таки и арестовали, но это было потом… Смешная история?»

«Обхохочешься», – говорит Шкловская и вдруг начинает смеяться в полной тишине, а за ней и все остальные.

«Кя-ррр!.. Кя-аррр!» – каркает с ветки ворона.

Оранжерея со статуей античной богини. За окном каркает ворона на ветке.

– Здесь вы можете ночевать, – говорит женщина в белом халате.

– Прятаться, – уточняет Шкловский.

– Лучше сказать: скрываться.

– Почему мы на «вы»? – он привлекает ее к себе. – Забыла, как мы с тобой…

– Ой, только не сейчас. Вечером, после закрытия, – вырывается и убегает.

– В детстве, – обращается генерал к хорошенькой лаборантке, – в доме моего приемного отца тоже была оранжерея. Там была статуя. Кто-то из взрослых, стоя за ней, пошутил надо мной. «Ты убьешь отца, сказала мне статуя страшным голосом, переспишь с его дочерью и ослепнешь!» Я испугался ужасно, особенно за отца. Отец был богатым человеком, он взял меня с улицы в девять лет и воспитывал до двенадцати, как родного.

– С улицы!? – прижимает она в ужасе ладошки к щекам.

– Сивилла оказалась права: я предал отца…

– Ах… – вскрикивает лаборантка, – какой ужас! У нас тоже есть статуя в оранжерее, – отступая от его натиска, говорит лаборантка, указывая назад, – богиня любви Венера. Раньше у нее в руках был кувшин, а сейчас его нет.

Он берет ее за талию и ставит на пьедестал, между руками статуи.

– Ой, – успевает она только вскрикнуть. – Как же вы его предали?

– Его расстреляли чекисты, после того, как я показал, где он спрятал золото. Мне было двенадцать тогда, как сейчас моему.

– Дети неподсудны.

– Его расстреляли бы в любом случае: если бы не нашли, за то, что не отдал, а когда нашли – за то, что скрывал.

– А что было потом?

– Я стал генералом, женился на его дочери, встретив ее в тридцать шестом году. Она стала актрисой. Я все вижу, но ничего не понимаю, что происходит вокруг.

– Ой, Вера Николаевна! – вскрикивает она и пытается высвободиться.

За спиной генерала стоит заведующая оранжереей.

– Мы тут с Венерочкой в куклы играем… как тебя зовут? – спрашивает генерал.

– Меня Оля зовут, отпустите… – лепечет лаборантка.

– С куклой Лёлей.

Она выскальзывает, наконец, из двойного объятия и убегает.

– Бедная твоя жена, с кем ты только ей не изменял.

– С тобой в том числе.

– В чем я совершенно искренне раскаиваюсь. Что это за ритуал такой: предавать неродного отца? Представляю, кем бы ты стал за родного.

– Облить керосином родного отца… цитирую Маяковского… и пустить по переулку для освещения улицы.

– Ой, ой, что ты делаешь?

Он подхватывает ее, ставит между руками статуи и уходит. Поскольку она склонна к полноте, то не может вырваться из объятия Венеры.

– Эй, стой, идиот! Куда ты? Я прощаю тебя! Да отпусти меня, дура! – ругается она на статую.

«Ну, а вы что расскажете, Визбор?» – спрашивает Шкловская.

«Я расскажу, только я не Визбор…

«А Борман!» – орет Чезаров.

«Какой шутник», – отмечает Шкловская, поднимая бокал.

«Да, он – шутник, но я действительно Борман».

«Тот самый?» – изумляется Беата.

«Как же вы у нас оказались?» – спрашивает Шкловский.

«Я уже в сорок четвертом году понял, куда ветер клонит, и связался с вашей разведкой. Когда брали Берлин, отсиживался в кустах сирени. Рядом танки ваши стояли и стреляли куда-то, а я сижу в генеральском мундире, сверху на меня падают использованные снарядные гильзы. С тех пор не люблю сирень. Пока я в сирени сидел, в рейхстаге моего двойника расстреляли».