Оксана Богачева - Из серии жизнь людей глазами животных. Городские легенды

Вот отсюда, с этого самого места, всему, что бы я ни писала, просто верьте на слово. Так как глубже копать в суть сценария не хочу, да и вам не советую.

А чего вы ждали?

Если вы разбудили зимой спящего медведя, то молить его о пощаде – глупость великая.

Так и творчество, что постоянно находилось в поиске нового и вдруг нашло.

Посторонитесь, мелкочленные!!!

Гений творит!!!!

– Детка, ты, как всегда, была на высоте, – Вельмонт смог позволить себе это трогательное «детка» только после того, как увидел всепрощающую улыбку маленькой девочки на губах престарелой няньки Кармен при открытии волшебной коробочки ярко-красного цвета.

И пока эта девочка молчала, широко открыв глаза, а заодно и ротик, он продолжал:

– Детка, вся публика смотрела только на тебя. Ты же знаешь, публика тебя боготворит и ходит только на твои спектакли. Если бы на афишах не было твоего имени, никто бы и не пришел…

– Заткнись, Аркадий, – тихо прошипела Элеонора. – Ты мешаешь мне думать.

И, облизав перстень язычком, она причмокнула от удовольствия, как будто он имел вкус. И этот вкус уж точно был горьким.

Аркадий!

Не грубое «Вельмонт».

А Аркадий!

Только Эля могла так ласково произнести: «Аркадий»!

Так нежно!

Так благородно!

Так…

– Аркадий, заткнись еще раз! Ты слишком громко молчишь. Настолько громко, что я не слышу своих мыслей, – холодно сказала она и добавила: – Хорошо. Будь по-твоему. Я удостою сборище никчемных актеришек и режиссёров своим присутствием. Но затем ты сопроводишь меня домой лично, и тогда, когда я того потребую.

Аркадий заулыбался, так как вернул себе свою Элю (так ему казалось).

Театр…

Иллюзия…

И всё только начиналось…

«А почему бы и мне не сходить на фуршет? – подумала Раиса. – Не ливером единым… Да и самое главное: мы с моей ЭЛЕОНОРОЙ МСТИСЛАВСКОЙ пережили эту ПРЕМЬЕРУ! И она сто́ит того, чтобы накушаться икры до рвоты, а потом забыть о ней навсегда.

Сказано.

Сделано.

– Ах вот ты где? – зашипела Раиса прямо над ухом рукавички с желтым бантом наперевес. – Променял меня на копченую колбасу? Иннокентий… Как ты мог?

И Раиса театрально отвернулась от него, смахивая лапкой слезинку горькой обиды.

Рукавичка, маленькая собачка карманной породы, но огромной собачьей души, от неожиданности задрожала. Но, узнав в зловещем шипении родное нежное дыхание Раисы, завиляла хвостиком и бросилась лизать Раису в вечно недовольную мордашку.

– Милая… Милая… Это не то, что ты подумала. Я не хотел. Он сам меня притащил сюда.

Лгать Кеша не умел.

Он был маленьким, но очень честным псом. Да и усы, пропитанные насквозь жиром колбасы, выдавали его с потрохами.

– Я не отрицаю и даже каюсь, что ел. Но не по собственной воле, милая. Он сам меня кормил, – подлизывался Кешка. И добавил: – Насильно.

При слове «насильно» он закашлялся и виновато затих.

– Даже врать не умеешь, – не то ласково, не то от разочарования прочавкала Раиса. – Ладно. Верю. И пока я тебя прощаю, обрисуй обстановку.

А обстановочка была еще та.

Для лучшего обзора парочка мирно устроилась на коленях хозяина рукавички, Лемешева Алексея. Мужчины вида атлетического, крупного, а оттого и доброго.

Да-да.

Того самого, лысого в картузе, Хосе.

Напоминаю.

Вы меня не тревожите о сути постановки «Кармен», а просто принимаете ее на веру. Вопрос этот сложный. И для его разъяснения одних боевых (фуршетных) ста грамм, уверяю вас, будет недостаточно.

Скорее, к раскрытию этого вопроса следовало бы подключить хороших и профессиональных психологов и психиатров. Так где ж их взять в музой забытой провинции?

Так что не отвлекаемся.

Продолжаю.

Лёша Лемешев, что называется, родился на театральных подмостках. Вернее, его мама, почетный гражданин города, а ныне почетный его пенсионер Лемешева Зинаида Павловна, всю свою сознательную жизнь проработавшая костюмером в этом театре и поныне работающая костюмером в этом театре, родила его в прямом смысле на пороге этого театра сорок с копейками лет назад.

Театр для Лёши стал всем. И это не бравада. Театр рождает себе детей, как и цирк порождает себе своих последователей. Они растут на своих клумбах полынью, поливаемые всеми подряд, кто проходит в этот момент мимо. Не пытаясь запомнить, они запоминают. Не пытаясь желать, они начинают желать. И в конце концов, в начале своего самостоятельного пути по жизни, они осознаю́т одну страшную и неисправимую вещь. Театр, как и цирк, – то единственное, без чего их собственная жизнь ничего для них не значит.