Ирина Бавина - Непридуманные истории

Эх! Нескладный, длинный любвеобильный холостяк дядя Слава! Меня он любил. Папу побаивался, бабулю уважал, а мамой восхищался. Помню, как он всегда угощал меня конфетками, сливовые карамельки в синей обертке. Я брала, улыбаясь, говорила «спасибо» и несла в комнату, отдавала бабушке. Та брала их и складывала в карман на фартуке. Кстати, сколько помню, дома бабушка ходила всегда в фартушке. И будучи школьницей, на меня тоже на кухне бабушка повязывала фартук, уже мною сшитый в школе на уроке домоводства. Карамельки в детстве я не любила, но шоколадки «Аленка» – другое дело – маленькие, вытянутые и очень вкусные. Мне кажется, родители каждый день меня кормили молочным шоколадом ровно, как и черным хлебушком со стаканом молока комнатной температуры. Даже не черным, а серым, за четырнадцать копеек, круглой формы. Это был самый смак нашего детства – хрустящая корочка теплого вкусного хлеба. В народе его называли «кирпичик». А если эту корочку натереть чесноком и присыпать солью, так вообще вкуснятина. Хотя этот изыск я распробовала позже, когда пошла в школу.

Во второй комнате жила молодая семья – тетя Тамара с мужем. Его я помню очень смутно: такой тихий, забитый с жиденькими волосиками худенький, нескладный в вечно помятых рубашках. Он был домоседом, а Тамара – звезда. Помню ее завивку и иссиня-черные волосы, алой помадой накрашенные губы, подведенные карандашом стрелки, жирные и черные. У нее была тушь, как ее тогда называли «плевательница». Это черная картонная коробочка, а в ней маленький черный брикетик туши специального состава из мыла и сажи и место для пластмассовой щеточки. Меня больше всего интересовала эта щеточка и как ею можно было поелозить по брикетику. Томочка садилась на деревянный табурет в шелковом халатике, редкость и «ого-го» того времени, закидывала ногу на ногу и вглядывалась в круглое зеркало, стоящее на столе. Часто она выкладывала косметику и оставляла на общем столе в кухне до тех пор, пока однажды туда не забралась я! В итоге все в ее большом сундучке, везде вокруг – на столе и по полу – было засыпано вкусно пахнущей пудрой. Моя рожица тоже была вся в пудре, одежда – в пудре и даже коридор. Тома начала на меня кричать: «Что ты наделала?!» Тут вышла бабушка и сказала: «Не ори на мою девочку! Не надо оставлять без присмотра свои лахундрики! А будешь орать – сама все выброшу!» Тома все забрала, а потом еще подметала всю общую жилплощадь. Стрижка у нее была, как у Олега Попова, очень известного в то время клоуна в цирке. Волосы, как у пугала, мохнатые и торчащие книзу и ровно подстриженные под каре. Единственным отличием был цвет: у клоуна волосы были рыжие, а у Томочки – перманент завитые и иссиня-черные. Бабушка в глаза ее называла нелестно засранкой.

У Томы с ее мужем был сын на пару лет младше меня. Вечно в слезах, простуженный и сопливый, как сказал бы мой племянник сейчас, «дрыщ, а не ребенок». Помню, как бабушка однажды отчитала тетю Тамару, как школьницу, что «ребенку вообще-то нужно одежду стирать, ползунки менять и кушать готовить». Зря ей пыталась возразить Томка. Скандал был… Бабушка очень возмущалась, что белье может неделей вонять, скиснув замоченным. Как-то раз, после очередной стычки и ругани с предупреждениями, чтобы Томка убрала белье, которое закисло и стало уже похоже на желе, бабуля разозлилась, подошла к закрытой на ключ двери молодой мамаши и, сильно покраснев, заорала так громко, что мне даже стало страшно. В ответ Тома, видно, спряталась, как Славка, то есть сделала вид, что после ночи спит или попросту ничего не слышит. Бабушка запыхтела, влетела в ванную комнату, подхватила большой алюминиевый тазик из ванны с криком: «Грязная жидовка! Засранка!!», и белье вместе с тазиком полетело на лестничную клетку. Тут наконец проснулась Томочка, «Разбудили…» – подумала я. Следом за этим, выпорхнув без тапочек, Тома шипела тихонечко себе под нос слова, которые мне нельзя было тогда говорить. Хотя кричать эти неприличные слова на лестничной клетке она не стала, видно, побоялась, что бабушка ее отшлепает и поставит еще в угол, а может, от запаха замоченных тряпочек, или из-за того, что бабушка прошла мимо нее и случайно зацепила плечом. В общем, тетя Тома надулась, обиделась, забрала семью и съехала месяца на три к маме, ровно до нашего переселения на новую квартиру. Потом я слышала, что они вернулись. Да и мы еще долго узнавали о житье-бытье наших бывших соседей.

В то время мои родители дружили с тетей Лидой и ее мужем, который работал вместе с папой, а она – в Горгазе, в абонентском отделе на Западном. Жили они напротив через лестничную площадку в отдельной двухкомнатной квартире, поэтому баталий и сражений, как у нас, никогда не происходило. У них было два сына, один младше меня на год, другой уже взрослый – школьник. Как их звали, не помню, младшего, кажется, Игорь. Тетя Лида позже стала крестной моего брата Гены. Видно, кто-то из их родственников, а может, и кто-то из них самих плавал или ездил за границу, не знаю. Но у них в зале был деревянный сервант на четырех черных ножках и с выдвижными стеклами, а за стеклом внутри стояли две огромные красивые ракушки, очень изящные разноцветные стеклянные фужеры (видимо, моя непонятная любовь к посуде оттуда) и макет фрегата с белыми парусами. Макет стоял высоко, и на него можно было только смотреть, в руки детям не давали. Я к ним ходила, как на экскурсию. Изредка мне позволяли взять ракушки, прикладывали их мне к уху и рассказывали, что я сейчас услышу море. А море для меня тогда – это там, где «бочка по морю гуляла» из сказки Пушкина. В общем, я ждала, когда царевна позовет меня помочь ей из моря вытащить, но она не звала, и я говорила, что там никого нет, и возвращала эту раковину. Да! Я там впервые увидела пианино. Музицировать мне давали! Это было такое чудесное ощущение, как швейную машинку покрутить. По клавишам я стучала с остервенением, порой и тихонечко. Как же это было приятно – сильно бить по белым клавишам, черные, мне казалось, звучали тише.