Михаил Лукин - …И вечно радуется ночь

Определённо, думаю теперь, ничего примечательней и быть не может!

Отчего?

Бывает, глубокой ночью или же с утра кричу до тошноты, не всегда от боли, чаще из вредности и тоски – мне дурно, хочу, чтобы и другим было дурно также, всем, кто размазан по соседним комнатам, по соседним миркам. Действовать на нервы, залезть под кожу, выпить всю кровь их – вот крамольная моя суть! И я жду, с содроганием и торжественной угрюмостью, чьего-либо участия, ответа, осуждения, проклятий и оскорблений; признаков ещё теплящейся жизни, чёрт побери, жажду я, и жажда моя священна! Но многие из них настолько плохи, что, лежа по комнатам с хлебным мякишем промеж дёсен, даже не жалуются. Возможно, они и помыслить-то дурно не могут обо мне, ибо просто не в состоянии мыслить! «Растения» – новое прозвание их, возможно, искренне желанное и томительное, возможно, и нет, «овощи». Отрывают таблеткам да микстурам рты, моргают, попало им внутрь либо прошло за пазуху, сморкаются в залепленные вензелями шёлковые платочки…

Ненависть… Боль… Ненавижу их, ненавижу себя! И как пылаю, и как неистов в неприязни! Кажется, чересчур опрометчив, лелею надежду увидеть на склоне лет чудо воскрешения, оттого и кричу, но… явно не Галилеянин устало скалится из зеркала мне. Или же… слишком скромен я? Быть может, если через долгое время по смерти на кости мои кинут покойника, тот вдруг оживёт?

Наша богадельня – натуральная теплица, опытная станция растениеводства, фабрика консервированных овощей! Хоть и прозванная каким-то вольнодумцем «Вечной Радостью», как значится на вывеске над входом, замысел таится в ином – в сумерках, во мгле, в тлении, в упадке – оттого сам зачастую затеняю имя это «Вечной Ночью», – не ближе ли к истине это? – с моей руки название притёрлось, старым стали пользоваться меньше, возможно, вскоре оно и вовсе забудется. Штат белопередничных сиделок сутками напролёт культивирует иссохшие стволы, поддерживая жизнь там, где её уже не может быть a priori. Такая рутина, судя по физиономиям, как пыль из старинного гобелена, выбивает из них всё человеческое, а сама ненаглядная моя Фрида давным-давно обратилась в некое подобие дредноута – прёт и прёт необъятной своей грудью, круша в клочья льды и айсберги, и всё нипочём ей. О, роковой мир паровых машин, лампочек, гальванических элементов, о, мир потусторонний, слившийся с истинным, реальным! Не нужно ли для блаженства здесь и самому обернуться Максом Планком да Николой Тесла, неким бесполым, высохшим за опытами по магнетизму, с головой, синей от падающих яблок, и механизировавшим до отвращения жизненные процессы свои, безумцем?!

Как просто всё: люди, люди – всё пресыщено людьми… и ничего, ничего помимо! Ничего?..

Нет, быть того не может; люди здесь играют куда меньше против обыденной жизни роли. Мы-то уж давным-давно утратили человеческую суть; сиделки, что постарше, людьми, кажется, никогда и не были; молодые… светит ли им это?! Работники прочие? И говорить нечего! Но… всё же, не след, не след понимать всё буквально мне: ведь и существую-то едино я лишь бесплотным упованием на встречу хоть с одним живым человеком! Красный крест и Лига Наций будут немедленно уведомлены в случае обретения моими надеждами плоти…

«Вечная ночь» – вселенная о трёх мирах; мир отживших, Мидгард, второй этаж, где коротаем мы, туземцы, дни, в ожидании исхода, предначертанного свыше; божественный мир, этаж третий, мансардный, под самой крышей, куда едва ли возможно пробраться, покуда жив, и где обитает Утешитель; и мир обычный – первый этаж, где стучат ночными горшками сиделки, и горланит повар: «Обед!». Спуститься на первый этаж вполне возможно, это не возбраняется, возможно и оказаться в широких ласковых объятиях угнетённого стариною парка. Настежь для нас и небеса – широкая лестница, обложенная мрамором, ведущая прямиком в Асгард, великий радужный мост, гулкий и крепкий, но вознестись туда… достояние избранных. «Высок Господь, живущий в вышних…» А ведь где-то там сияет Вифлеемская Звезда, и гремит ключами Святой Пётр, и где-то там благоухание первоцветов вместо спиртового душка, и не стучат друг о друга те самые ночные горшки. И где-то там наверху совсем нет места нам.

«Вечная ночь» – мир, заселённый тенями, вселенная немолчного сочувствия! «Вечная ночь» дразнит, потешается над нами, как сам Сатана, она прикипела к нам, мы видим её повсюду и во всём и… даже в нас самих вместо жизни, подменяя собою мысли – она. За бесконечными шашками, карточными фокусами, викторинами, домино; за столоверчением, тайным и явным; за редкими наездами родственников; за спорами, наконец – она, и только она. Порой, всё видимое вокруг представляется кровом, тёплым, спокойным и умиротворённым, каковым он и должен быть, порой я сам убеждаю себя в этом, и верую в бескрайнюю силу своей фантазии. Верую искренне, до тягостной боли в душе, которая на деле является мне болью телесной. Едва же решаюсь не верить, сомневаться, как вновь, уныло зудя, разгорается нечто в этой душе, глубоко-глубоко. Гнилые иссохшие пеньки! Овощи! Где вы, ау?!