Дара Преображенская - И небеса однажды кончаются

– Тужьтесь, тужьтесь, госпожа. Молли побежала за доктором Луи, скоро они придут.

Не успеваю я дослушать до конца, как ко мне подходит Августина, берёт из моих рук кувшин и полотенце.

– Лилиан, уходите, – говорит она.

Я знаю, она тоже испытывает страх, но старается скрыть своё состояние. Так поступают всегда, когда взрослые осознают лежащий на их плечах груз ответственности, и Августина не является исключением.

Мне вдруг становится так жутко, так одиноко, что я иду в гостиную и бросаюсь на диван, комок рыданий подкатывает к моему горлу и застревает в нём.

Кто-то осторожно подходит ко мне сзади и касается моих волос. Это вновь Бертран с томиком Монтеня за пазухой.

– Что с тобой, Лили?

– Моя мамочка умирает. Ей плохо, очень плохо, я сама видела.

– Не волнуйся, сейчас придёт доктор и поможет ей.

Я настолько поглощена своим горем, что не слышу, как раздаётся звонок. Он громкий, пронзительный вроде множества колокольчиков в закрытом пространстве. Бертран идёт к двери, открывает, слышатся голоса, шаги, затем всё стихает.

– Кто это был?

Бертран смотрит на меня.

– Кто это был, Бертран?

– Доктор Луи и Молли. Они уже поднялись наверх.

Через какие-то десять минут громкий оглушительный детский крик разносится по всему нашему дому. Да, точно также кричат младенцы, появившиеся в одночасье на свет божий.

Откуда-то появляются Роза и Сесилия, они бегут в спальню, снова воцаряется суета и беспокойство, а я наблюдаю за всем этим как бы со стороны. Из дверей спальни показывается доктор Луи, он немного взъерошен, пот каплями блестит на его лбу. Вслед за ним выходит Нина в забрызганном кровью переднике. Она ведёт его в столовую, чтобы угостить жидким шоколадом и ликёром.

Я слышу, как моя старшая сестра Роза на ходу спрашивает доктора:

– Простите, господин Луи, кто родился?

– Девочка. Мадемуазель Роза, у Вас теперь есть ещё одна младшая сестрёнка.

Бертран как ни в чём не бывало подмигивает мне:

– Вот видишь, я же говорил, что всё будет в порядке.

– Только па поскорее бы возвратился из Германии, – говорю я, мне становится как-то легко, свободно, будто со спины сброшен тяжёлый груз. Я тоже беззаботно улыбаюсь в ответ на улыбку Бертрана.

– Знаешь, говорят, что будет война, а твой отец дипломат.

– Война?

– С Германией.

– Ты врёшь, никакой войны не будет. Если па задержится хоть на неделю, то цветочники не получат новых партий роз, хризантем и гладиолусов, и потом нужно за оранжереями присматривать. А через месяц Морис отвезёт меня в школу.

– Я, пожалуй, пойду. Вряд ли Сесилия сегодня выйдет ко мне, она занята совсем другим.

Бертран кладёт на диван книгу.

– Передай ей это. Она просила.

Книга в глянцевой обложке, от неё пахнет какими-то приятными духами. Я открываю её на первой странице, внимательно изучаю рисунок: на нём изображена молодая девушка в сиреневом платье и соломенной шляпке с цветами, протягивающая руки к небу.

– Неужели Сесилия тоже любит Монтеня?

Бертран пожимает плечами:

– Не знаю. Я надеюсь, что ей понравился предыдущий роман.

Он уходит, практически никем не замеченный, а я спешу в спальню, чтобы увидеть новорождённую.

Августина бережно передаёт мне завёрнутую с пелёнки сестру. У неё маленькие руки, на голове появился тёмный пушок волос. Я изучаю её лицо, бархатистую кожу, смотрю в бездонные голубые глаза, которые напоминают ясное небо, только что виденное мной в книге Бертрана. Что-то не так. Совсем не так.

– Августина, она слепая, – говорю я очень тихо, но никто не слышит мой голос.

…Её назвали Бертой в честь святой Берты, когда-то пострадавшей за веру. Она лежала в колыбели в детской и не издавала ни единого звука, не плакала, не заливалась рёвом, как это делают все младенцы, когда хотят, чтобы их покормили. Она просто лежала и молчала, а Роза, Сесилия, я и Августина иногда заглядывали к ней, укачивали или несли к матери для очередного кормления. Тогда она упиралась в её грудь своей маленькой ручонкой и начинала с аппетитом поглощать молоко.

Ко всеобщему удивлению мама довольно быстро оправилась от родов несмотря на бросавшуюся в глаза бледность и худобу. Слепота Берты несколько угнетала её, но она привыкла по натуре своей со всем смиряться, потому что считала себя истинной католичкой и несла свой крест мужественно, не хныкая, не поддаваясь отчаянию. Она навсегда запечатлелась в памяти моей мужественной и сильной; не раз, испытывая дикий страх, я думала об этом образе, об этом характере, и мне становилось легче переносить удары судьбы.