Алексей Евстафьев - Обитель Блаженных

– У каждого поколения свои задачи. – попробовал пояснить Евпсихий Алексеевич. – Но каждое поколение просто обязано жить лучше предыдущего.

– Пусть живёт лучше – я не буду завидовать!.. Пусть!.. Но пусть и уважение имеет ко всему, что претерпевали ихние отцы и деды, пусть засечёт себе в подсознанье все оттенки того страха, которым потчевали пращуров!

– А вы лично много претерпевали? – сердито напряглась Катенька.

– Екатерина Владимировна, миленькая!.. да мы столько претерпевали, что вам и не снилось!.. Да, Васильич?..

– Претерпевали до хера. – сокрушённо покачал головой Васильич. – Да разве можно всё так просто объяснить, когда сытый голодному не товарищ?..

– А надо попробовать объяснить!.. Вот моего папашу в воркутинском лагере сгнобили ещё до войны – он проходил по делу троцкистского заговора; мою маменьку, как жену врага народа, затравили на работе, и она уволилась из школы, где работала учительницей физики, и потом до самой смерти посудомойкой в заводской столовой вкалывала. У ней руки имели этакий кроваво-красный цвет от кипятка и щёлочи – я уж, извините, эти-то руки очень хорошо запомнил, уж так она гладила меня неловко этими руками по головке, стараясь быть ласковой, а не получалось. И померла маменька, когда мне восьми лет ещё не было, и с того самого возраста меня содержали в детском доме, где детки злые водились и всякого новичка лупили почём зря!.. Спрашиваете вы нас, Катенька, много ли мы претерпевали?.. Вот у Васильича родители без вести пропали, куда-то пошли из своей оголодавшей деревеньки, неизвестно куда, а его в сиротский приют подбросили ночью, он толком и рассказать про своё детство ничего не может, поскольку всё детство проболел. «Только, – говорит. – и помню, как лежу в больничной койке, кашляю да в бред впадаю, дескать, возникает надобность у меня срочно встать и куда-то пойти, поскольку есть там что-то важное, что именно меня и дожидается.» С четырнадцати лет он за токарным станком работал в две смены, даже в передовики производства выбился, да только у станка втулка какая-то полетела, потому что механик выпимши был и подкрутил втулку не так, как следовало, и теперь у Васильича двух пальцев нет на правой руке… Да, Васильич?

– Да, Викентий Палыч.

– Отрезало Васильичу пальцы железякой, которая неизвестно откуда выскочила, и Васильич, конечно, такой беды никак не ожидал. Пришлось ему тогда и с завода уволиться, и даже попивать маленько стал. Но потом, вроде, в себя пришёл и образумился. Да, Васильич?

– Образумился, Викентий Палыч.

– Покажи свою руку, Васильич. Может, кто сомневается или не верит, что у тебя двух пальцев нет на правой руке!.. Покажи.

Васильич нехотя протянул руку и растопырил ладонь, выказывая отсутствие безымянного пальца и мизинца. Вид здоровенной, мозолисто-коржавой ладони с тремя пальцами, торчащими с грубоватым настырностью, скорей вызывал улыбку, чем сочувствие.

– Многие в те времена претерпевали, да и сейчас продолжают претерпевать, но это не повод для вступления в передряги с первыми встречными. – произнёс Евпсихий Алексеевич. – Что же вы тогда, в поезде, решили совершить с этими туристами?..

– Ну вот что решили… Поначалу мы ничего конкретного решить не могли… – помялся Викентий Палыч. – Они спокойно доехали до города Серова, где и мы с Васильичем высадились, а там я отвёл Васильича за угол станции и сказал, что нельзя дозволить событию течь по тому руслу, по которому неизвестно куда оно притечёт. Я сказал, что надо студентиков хорошенько напугать, чтоб почуяли близость страха и познали своё ничтожество перед огромным миром. Надо провести что-то вроде сеанса шоковой терапии, и Васильич со мной без возражений согласился.

– Ну зачем вам это надо было? Зачем? – всплеснула руками Катенька.

– Теперь уж и не знаю, что сказать… зачем… Ты-то знаешь, Васильич?

– Понятия не имею. – отрезал Васильич.

– Мы ведь и в школу втихаря пробрались, куда этих туристов пригласили на встречу с местной ребятнёй. Затаились мы в раздевалке у спортзала и слушали, как они пионерам свою чепуху рассказывали про смычку прошлого и будущего через энтузиазм настоящего, как весёлые песенки пели, вызывая чрезвычайный гул восторга… «Вот. – думаю, а сам ковыряюсь в каком-то ихнем бауле, ищу что-нибудь такое, чтоб приспособить к делу. – Вот разве можно оставаться спокойным и добродушным, когда видишь, что люди, ещё сами не научившиеся жить, учат жизни других?..» А Васильич говорит, что надо записку в баул подбросить, в которой указать, что, дескать, вы все сдохните непременно, и череп с перекрещенными костями нарисовать. А я говорю, что этих молодых циников голыми руками не возьмёшь, тут надо не спонтанные соображения подключать, а тонкую тактическую разработку. Вот так мы за этими туристами и следили потихоньку, выгадывая удачный случай, чтоб шарахнуть чем-нибудь сугубо внезапным и апокалиптическим. Правда, Васильич всё-таки не удержался и дохлого кота засунул в мешок с сухарями, который студентам в школе подарили, ну и туда же сунул записку с черепом и костями. Да только наши туристы, как назло, в мешок даже не заглянули, не захотели его с собой по тайге таскать и выкинули неподалёку от вокзала. Я и говорю тогда Васильичу, что спонтанных решений больше принимать не будем, что теперь он должен во всём повиноваться мне. Дабы не тратить драгоценную энергию бытия впустую, а хоть какой-то смысл обрести в том, что мы отказались от охоты на зайцев, а занялись студентами.