Оганес Мартиросян - Достоевские дни

Вечером возвращался домой, плыл, покачивался, был кораблём, в данный момент – пиратским, который хотел напасть на женщину и захватить её. «Женщина находится в голове в виде мозга, который может раскрыться и плавно опустить вниз мужчину, находящегося на пике всех в мире гор». Полиция не тормозила, хотя машина её проехала мимо. Дома он умылся и лёг спать на диван, поскрипывавший под ним. Видел во сне избиение духа человеческого, вышедшего из него среди белого дня и толпы и вызвавшего бурную реакцию, экзекуцию и гнев. Он проснулся от звонка Надежды, схватил телефон, уронил его спросонок, поднял и ответил на вызов.

– Я у подъезда.

– Не зайдёшь?

– Хорошо.

Надежда поднялась к нему, обняла и поцеловала в губы. Тепло заструилось меж ними, он тоже обнял её. Они застыли, ощущая кайф.

– Хорошо? – спросила Надежда.

– Очень, – ответил он.

Сели на диван, сцепили руки и задышали друг другом. «Любовь – это когда ненависть превращается в неё». Он назвал Надежду голубкой, повязал её голову платком и посадил себе на колени. Надежда прижалась к его груди головой. Замурлыкала даже. Минут через десять они пошли на кухню, где Надя сварила манную кашу, положила её на тарелку перед Фёдором и достала ложку.

– А ты не будешь?

– Нет, – улыбнулась Надя.

Он прижал её к себе, опять взял её на колени и начал кормить.

– Ты тоже ешь, – сказала она.

Фёдор начал чередовать, что понравилось ей, они глотали горячее и заедали его батоном. Надя подбирала со стола и с колен крошки, отправляла их в рот. Вытирала себе и Фёдору губы салфеткой.

– Как твой роман? – поинтересовалась она.

– Медленно очень движется.

– Потому что в гору идёшь.

– Наверное, это так.

– В нём есть я?

– Пока ещё нет. А надо?

– Как хочешь. Ну, в качестве прототипа.

– Понятное дело.

Они доели и стали пить кофе, заливать в себя ночь, чтобы потом был рассвет, состоящий из растопленных звёзд. Фёдор ронял в себя капучино, искал с помощью него счастье в себе. Иногда подрагивал, будто отходя от сна, вибрировал левой ногой. «Солнце есть матрёшка, внутри одного – другое, пока не раскрыты все».

– Горячо, – сказала Надежда.

– Ну и что, – молвил он.

Они доели, помыли и убрали посуду, причесались, умылись и махнули в кино.

На Рубинштейна взяли билеты, выкурили одну сигарету на двоих и вошли. Стали смотреть «Иглу», показывающую Цоя – Моро, историю СССР, его начало и конец, где государство гибнет от удара ножом, но идёт, шагает, уходит по аллее имени всех людей. И там его ждёт композиция «Группа крови», звучащая из ушей. Надя прижалась в какой-то момент к Фёдору, сжала его руку, крылатую, как фазан. А на экране разворачивалось становление постсоветского мира, так как по очереди шли Азербайджан, Армения, Беларусь. С них всё и начиналось, не считая Абхазию, рвущуюся вперёд, в самый верх, жизнь истории, пик. «Цой видел в зеркале группу „Кино“, это ему надоело, и он разбил „Отблеск костра“: на этом кончилось всё, кино умерло в СССР и России – как группа и как искусство». Фёдор вывел Надю на улицу, поцеловал её и повёл на закат, в Магомаево, в Толстовское, в Есенино. Они шли и повсюду рубили говядину, на всех улицах расчленяли тело коров. Надя закрывала глаза, не верила, Фёдора тошнило конкретно, он сдерживался, молчал, уходил, уводя подругу с собой. Ручьи крови текли по улицам, и их разбрызгивали машины. Водители высовывали головы из окон и кричали прохожим:

– Как проехать до мяса коровы?

– Вы уже на месте, – отвечали те.

Когда повернули налево, то мясо и мясники исчезли, раскинулась зелень, запахли цветы. Надежда обрадовалась такому и начала посапывать носом.