Аркадий Клинов - Сила семейных уз. Почти достоверная история нескольких поколений одной семьи

Время шло. Их отношения были ровными. Генри не показывал никаких признаков, что она ему надоела. Но в мае следующего года Фаня вдруг поняла, что забеременела. Это открытие испугало её по многим причинам. В первую очередь, она не представляла, как к этим новостям отнесётся Генри. Во-вторых, она не знала, как её беременность воспримут узники лагеря. Они и так относились к ней недоверчиво. Но узнав, что она беременна от немца, реакция людей может быть непредсказуемой, яростной, и потому опасной как для неё, так и для будущего ребёнка, которого она вынуждена вынашивать. То, что она связалась с немецким стражником, люди догадывались. И хотя Генри никого больше не наказывал, доверять и тем более быть расположенным к немцу было глупо. Когда она, краснея и смущаясь, на очередном свидании сообщила об этом Генри, его реакция была совершенно неожиданная. Он тут же спросил, нужна ли ей какая-либо помощь с лекарствами. Он также поинтересовался, или она не чувствует себя в опасности среди лагерных заключённых, и тут же заявил, что питаться она будет два раза в день у него в кабинете. А через несколько дней, когда она во время обеда вошла к нему в комнату, она увидела стоящего в дверях угрюмого мужчину из заключённых. Фане показалось, что она видела этого мужчину раньше. Он работал в бригаде заключённых, следящей за порядком в лагере. Был он в фуфайке и, переминаясь с ноги на ногу, держал в руках кепку. Генри представил мужчину Фане как её теперешнего телохранителя, который, как оказалось, говорил немного по-немецки, хотя и с сильным акцентом. Мужчину звали Филипп. Он работал в рабочей бригаде, так как был на вид физически сильным, а невзгоды и лишения лагерной жизни его, по-видимому, не сломили. Фаня была благодарна Генри за то, что он не бросил её и продолжал нести о ней заботу. Филипп обещал, что не даст Фаню в обиду и будет охранять её, так что в лагере никто не посмеет её тронуть.

Когда мама познакомилась с Филиппом поближе, он рассказал, как попал в лагерь после катакомб и как, прибыв в лагерь, узнал, что румыны убили всю его семью: сестёр, маму, а также его жену и десятилетнего сына. С тех пор ему было всё равно, убьют его или нет, но он никого не боялся. Румыны это видели и даже относились к нему с каким-то уважением.

К августу 1943 года наступил полный перелом в войне в нашу пользу. Гитлеровская военная машина стала получать один удар за другим. В лагере это тоже чувствовалось по тому, как здорово сникли румыны. Слухи доходили, что Красная армия гонит вовсю фрицев с ранее оккупированных территорий. Нервозность в лагере достигла апогея к декабрю. В лагере оставалось не более 500 человек, которых надо было уничтожить, чтобы не осталось никаких свидетелей. Накануне нового года Генри заявил Фане, что скоро уедет в Германию. Фаня была на девятом месяце беременности и Генри заявил ей, что принял решение выпустить её на волю, ибо она может погибнуть то ли от рук заключённых, то ли от солдат Красной армии. Но буквально в течение двух недель мама разродилась светловолосым голубоглазым мальчуганом, а ещё через пять дней Генри дал им возможность бежать из лагеря. Их сопровождал Филипп, которого немец выпустил вместе с ней.

Я родился в марте 1945 года. То есть совсем незадолго до окончания Второй мировой войны. Появление моё на свет было зафиксировано в документе под названием «метрика». Документ этот в полстранички серо-голубой бумаги, который мне впервые довелось увидеть, когда мне исполнилось 16 лет, при получении паспорта, сообщал о том, что мои родители евреи. Это означало, что и я тоже еврей. Правда, узнал я об этом гораздо раньше. Когда пошёл в школу. Во второй класс. Мне тогда было семь лет. И вот однажды в нашей школе, где учились дети с 1 по 4 класс, произошёл инцидент, запомнившийся мне, как я теперь понимаю, на всю мою оставшуюся жизнь. По расписанию, в полдень, обычно после четырёх утренних классов, наступал 20-минутный перерыв, во время которого дети гурьбой выскакивали на школьный двор, чтобы дать волю сдерживаемой в классе энергии. И вот в одну из таких больших перемен, во время неопределённой и довольно хаотичной беготни по двору, неожиданно раздался чей-то по-мальчишески громкий командирский голос с режущими слух словами: «бей евреев». И тогда я увидел, как всё движение сразу неестественно прекратилось. Застывшие на мгновение дети, словно по мановению палочки, услышав команду, стали перебираться в разные места. Несколько секунд спустя я увидел, как чётко вырисовались две группы. Та, в которую попал я, оказалась совсем небольшой. Я бы сказал, значительно меньше той, что образовалась вокруг нас. Это была группа еврейских детей. Мы все почему-то сразу сбились в плотно сжатое испуганное ядро. А вокруг нас стояли грозные воинственные мальчишки. У некоторых в руках даже появились разные по величине камни. Правда, ничего ужасного, что вероятно могло произойти, не произошло. Зазвонил звонок, призывающий учеников вернуться в классы, и дети, как мне показалось, без особого энтузиазма стали двигаться в сторону здания. Но вот до семи о моей национальности мне никто не говорил. Ни злобно, ни по-дружески. Хотя я не берусь это утверждать. Возможно, запамятовал. Во всяком случае тот факт, что я еврей, в моей голове, прежде чем я стал 7-летним мальчиком, зарегистрирован не был. Ещё у меня был старший брат. Он был старше меня на год и три месяца. То есть он родился во время войны. Может именно поэтому у него метрики не было. Он тоже вначале не знал, что мы евреи. Тем более, что в семье на эту тему с нами не говорили. Да и помимо разговоров, в нашем доме никаких еврейских принадлежностей не было. Когда родители не хотели посвящать нас в свои взрослые разговоры, они чаще всего переходили на румынский язык, которым ни я, ни мой брат не владели. Память тех лет утверждает, что по-еврейски (на «идиш») родители говорили крайне редко. Причины такого редкого прибегания к этому распространённому среди простых евреев языку мне так до конца выяснить не удалось.