Надежда Сухова - Фантазиста. Первый тайм

– Это ты за подарком не пришёл?

– Я, – севшим от волнения голосом ответил я.

– Пошли. Синьор Гаспаро велел найти тебя и привести к нему.

Он обнял меня за плечи, и мы двинулись к боковому крыльцу здания. Так, по пути за подарком мы и познакомились. Джанфранко был очень симпатичным мальчиком: чёрные большие глаза, кудрявые волосы почти до плеч, ямочки на щеках. Но что меня порадовало больше всего – его рост. Мы с ним были одинаковыми, хотя ему уже исполнилось девять. Как потом выяснилось, он был старше меня на год и один день.

Получив подарок от Гаспаро, я вдруг вспомнил про тётю Изабеллу и помчался на улицу. Как я и боялся, случилось страшное: она, чтобы не травмировать меня долгим прощанием, уехала. Я пробежал вдоль всей ограды, пытаясь разглядеть её машину, но тщетно. Слёзы подступили к горлу, и я уже готовился разрыдаться, как вдруг увидел на стоянке Джанлуку Менотти. Он что-то искал в бардачке своего прекрасного серебристого «Феррари», потом выпрямился – и наши глаза встретились. Он улыбнулся мне и подмигнул. Этот незатейливый контакт длился секунды три, но моё вселенское горе, связанное с отъездом тёти, внезапно куда-то улетучилось. И я стоял у ворот – счастливый мальчик, одарённый улыбкой великого игрока, – и не сводил с него глаз. Однако Джанлука больше не посмотрел на меня. Он отыскал нужную вещицу, сунул её в карман, завёл мотор и уехал. А я вернулся в свою комнату с двойственным чувством.

Самым трудным испытанием для меня стала первая ночь. Я заснул только под утро, когда горизонт уже начал светлеть. А до этого лежал, уставившись в потолок, и прислушивался к звукам, доносившимся с улицы или из здания.

Спальни мальчиков, как и медицинский центр, располагались на третьем этаже. Моя комната была самой дальней, угловой. И жил я в ней один. Для меня – ребёнка домашнего, практически тепличного – ночевать в незнакомом месте одному было жутким стрессом. Моё сердце билось так, что я не мог дышать. Я вздрагивал от каждого шороха, от каждого отсвета на потолке. Дело в том, что окна моей комнаты располагались не на фасаде здания, а в его торце, который, в свою очередь, смотрел на дорогу. Изредка ночью по ней проезжали машины, оставляя на моём потолке тягучие жёлтые полосы света. Привыкал я к ним несколько месяцев, пока не начал находить в этом необъяснимую прелесть.

Итак, я лежал и трясся, как осиновый лист на ветру, бросая все силы моего юного организма на то, чтобы не стучать зубами. Мне хотелось к тёте Изабелле, хотелось снова очутиться на её покосившемся кожаном диване, где я спал последнее время, хотелось закутаться в её клетчатый плед и слушать, как за стенкой поёт сверчок.

Мне вдруг вспомнился наш дом в пригороде, бабушкины клумбы с цветами и раскидистая яблоня возле крыльца. На эту яблоню я любил залезать по воскресеньям, если тётя Изабелла не приезжала в обозначенное время. Улица, на которой мы жили, поднималась от реки, и с яблоневой высоты был хорошо виден мост. Тётин голубой «Фиат» я научился распознавать из тысячи машин и обычно оповещал бабушку и дедушку о том, что едет их дочь.

Это воспоминание было так некстати! Оно всколыхнуло в моей душе такую бурю ностальгии, что я не выдержал и заплакал. Чтобы меня не услышали соседи за стенкой, я прикусил одеяло и уливался горючими слезами. Они стекали по скулам, неприятно щекотали щёки, попадали в уши, впитывались в подушку. А я всё плакал и плакал над своей горькой судьбой.

Какое-то время спустя я понял, что с этой истерикой пора кончать, и попытался вспомнить что-то светлое и весёлое. Оно, как назло, не шло в голову. Я силился представить мороженое, Рождество, купание в реке или ещё что-нибудь радостное, но тщетно. И тут мне привиделся Джанлука Менотти – его улыбка, серые глаза, волнистые волосы и запах его одеколона. Я вспомнил, как он положил руки мне на плечи, как подмигнул, когда рылся в бардачке. По всем канонам мироздания у меня должно было наступить просветление, но именно в этот момент – тёмной сентябрьской ночью – я впервые в жизни осознал, что такое быть сиротой. И я зарыдал ещё сильнее и ещё безутешнее.

Все эти годы до «Резерва» я привык жить с мыслью, что мама моя умерла, а отца никто не видел. Я принимал это как данность, как многие люди принимают свои веснушки или торчащие уши: есть они – и пусть будут. Конечно, меня из-за этого дразнили, как других дразнят из-за тех же веснушек или ушей, но я просто старался не играть с особо задиристыми мальчиками. Правда, темы моей мамы никто и никогда не касался, потому что бабушку и дедушку все в округе уважали и сочувствовали горю, случившемуся с их младшей дочерью, зато по поводу моего отца и взрослые, и дети не стеснялись в выражениях. Естественно, никто не верил, что он футболист, а версий насчёт того, кто он, было предостаточно. Однако, какую бы профессию, национальность и уровень образования взрослые ему ни приписывали, он неизменно оставался «кобелём» и «подонком».