Александр Митрохин - Тоскливое очарование вещей

***

– Первый орган, который видит другого и который, пожалуй, эмпирически главный – это глаз. От него редко утаишь истинную красоту. Я увидел тебя сегодня и понял, что ты удивительна в своем неповторении, – и Олег лукавил. – Ты спросишь, встречал ли я красивее тебя? Пожалуй, нет, – так он говорил каждой и неизменно врал раз за разом, а наутро единственная женщина, остававшаяся в его памяти, была только мать.

– Ты знаешь, мою мать звали почти как тебя – Елена, – после первого глотка Cheval blanc, вспомнил Олег о своей матери.

– Меня тоже зовут лена, – ответила девушка, которую он встретил сегодня у ресторана.

– Это не одно и то же!

Елена была синонимом красоты и начала всех простых и сложных частиц на земле, а лена просто именем, как вино бывает просто вином или же родником наслаждения – великим вином может стать не каждое. Мысленно следуя по этому ассоциативному ряду от Елены к красоте, от красоты к величию, от величия к великому вину, Олег сегодня заказал непривычный букет, желая почувствовать вместе с ним неувядающее с годами дыхание красоты своей матери, хотя константным вечерним спутником был мужской Шатонеф-дю-Пап. Папская тиара на бутылке «отцовского» вина словно короновала Олега в стенах интимной Сикстинской капеллы его души. Он пил вино и мысленно примерял на себя символ власти над всеми тремя мирами, тремя стихиями, тремя вселенными: отец, мать и он – вот они на картине Хосе де Рибера, а Олег за кадром, сторонний наблюдатель в папской тиаре. Коронуя самого себя, он думал, что когда-нибудь сможет перенести свой папский дворец в другую резиденцию, как однажды тот перенесли в Авиньон. Сможет поселиться с какой-нибудь леной в загородном доме, любить жену, тещу и детей, пить и строить свой Шатонеф-дю-Пап и забыть о новых и прошлых Cheval blanc.

До двадцати пяти лет Олег практически не помнил себя. Конечно, эти годы не выпали бесследно из его жизни: его образование, воспитание, периодический спорт – встречались каждый день отражением в зеркале, на работе и в отношениях с людьми. Казалось, он уже окончательно смог вырваться из того весеннего вихря, и душа вновь родилась обновленной личностью, как в один момент воздушная воронка появилась вновь в его жизни и увлекла в себя мать и вместе с ней ее любовь.

Она села в лодку Харона и уплыла, не простившись, покинув рыдающего сына у орехового гроба. Он выл, ждал, он пел внутренним профундо глубокую печаль и верил, что на волнах этой мелодии она приплывет к нему обратно. Он верил, что Харон будет милосерден, он ждал, что античные музейные боги его детства, в которых уже никто не верил, отдадут ему его Елену Троянскую.

В том каннибальском вихре Олегу, словно в наркотическом сне, виделись герои греков, их боги, их немые копии. И, поглощенный снова в эту карусель, он вспоминал, как с матерью проходил залы музеев Ватикана, получая уроки красоты и совершенства на примере античной скульптуры. Он комично-опасливым шагом сторонился бронзовых статуй с пустыми глазницами, от которых пробегала по спине дрожь, замирал у бархатистых тел атлетов. Именно там, в зале скульптур Ватикана, впервые перед ним открылась красота мужского тела: бог Нила, оперевшись на Сфинкса, лежал в застывшей тишине, сотрясая гением красоты весь мир Олега. Волнами густой змееподобной бороды, обнаженным торсом с мощной грудью, крупными икрами, головой, склоненной набок, древний Бог обрушился на юношу совершенством пропорций мужского тела. «Скульптура неподвластна старению, красота вне времени – истинная красота. Старцев с густыми бровями и бородами изображали только с непревзойденными телами и нетронутыми временем лицами, словно они застыли в пространстве бытия в назидание о главном в этом мире – красоте», – доносились слова Елены из воронки прошлого.

– Я люблю тебя, – сказал Олег над могилой матери и кинул горсть земли на уходящий в ничто гроб, над которым вскоре сомкнули свои объятья цветы гиацинта.

И это, пожалуй, было последнее признание в любви в его жизни.

После он стал жить один – один в жизни – один без матери. Ходил обедать один в тот же ресторан, уже без матери, ужинать один, хоть и в компании людей. Спал один, представляя, что именно она запускает тонкие пальцы в его курчавую смоль, а не очередная подделка климтовской Юдифь или реплика бога Нила. Он постоянно целовал щеки матери в отражении других лиц.

Когда сын был ребенком, потом уже тощим подростком, Елена часто ходила по дому совершенно без одежды. Он наблюдал, как ее грудь, всегда большая и упругая, поддается движению тела. Смотря на крупные соски, завораживавшие его, он считал, что только такими они и должны быть, отождествляя их с наготой непорочной девы, как если бы та оторвала маленького сына от своей груди. Фигура матери с темным треугольником внизу живота, с круглыми ягодицами и тонкой талией были принципиальным эталоном красоты в его мире. Обладая хорошим художественным вкусом, развитым путем созерцания тысяч предметов искусства, он все равно понимал всю красоту женской природы античности и современности только в отождествлении с первообразом женского начала, которым для него являлась его мать.