Александр Митрохин - Тоскливое очарование вещей

Когда дни стали длиннее и природа начала избавляться от ледяного гнета, учитель со своим учеником все еще продолжали вечером, раз в неделю, заканчивать день прогулкой до дома Олега. По темному от таявшего уже последнего снега асфальту они доходили до угла во двор и там говорили «до свидания», прощавшись с темами бесед и оставляя их в прожитом времени вчерашнего дня, где они уже помахали рукой диалогам о Боге, древних мистериях, оставили мать и заключили в центр вербального млечного пути мальчика, а его чувства превратили в миллионы туманностей и горящих звезд, приковывающих к себе взгляд. В телескопе с исправленными линзами теперь можно было созерцать лишь белокожего отрока с вороненой головой.

Глаза учителя теперь пытливо рассматривали юную красоту, становившуюся для него главным мотивом их встреч: нежное лицо без единой веснушки или родинки, украшенное детской фарфоровой улыбкой, инфернальность волос, бесконечность бирюзовых озер. Эти черты, соединенные в одном человеческом существе, и их такая близость, казалось, давали возможность прикоснутся к чему-то божественному, словно снять с глаз пелену заблуждения, за которой находятся двери к познанию счастья, заключающееся в обладании кусочком Бога. Чувствуя и видя в глазах учителя отражение своей некой исключительности, Олег возвел себя на еще более высокую ступень пьедестала. Наблюдая оттуда, как изменился фокус учителя, он стал более сдержанным в разговорах, старался идти уже не в ногу со спутником, а опережать его на полшага, позволял себе кокетливую недосказанность, обрывал собеседника: мол «да, да, мне это все известно», и хотя вся природа уже просыпалась от пролившейся на землю теплоты, мальчик становился более холодным, что заставляло учителя все больше терзаться мыслями о нем, задаваться вопросами о причинах такой смены жадного интереса к знаниям и старшему наставнику на надменную отстраненность. Когда у человека отнимаешь свободу, он умирает от жажды освобождения, томится в воспоминаниях о беззаботных днях, проведенных вне тюремной клетки. Тоска пожирает его изнутри, наводя на мысль о невероятной ценности воли и простого созерцания красоты этого мира. Но порой неокрепшим умом эта тоска истолковывается совсем иначе, перерастая в желание обладать.

С набухших почек капали слезы счастья очередного весеннего воскрешения, ручьи бурых вод текли по еще прохладной земле, в парках бегали французские бульдожки, за ними белокурые маленькие девочки, ловя ямочками щек лучи еще далекого солнца. Дни наполнялись радостью, которая поселилась и в сердце учителя, смешавшись с тоской и желанием. Через месяц должны были начаться каникулы и вместе с ними долгое ожидание их окончания для наставника Олега. Вечера встреч закончатся, прогулки финишируют расставанием, и начнется тоска, беспощадно терзающая, хотя она уже и так была на последних цифрах учительского спидометра.

В последний день учебы, встав с постели, преподаватель был объят непонятным для него новым концентрированным чувством, вобравшим отголоски каждого по чуть-чуть и дошедшим до абсолюта. Вихрь, водоворот непомерного желания, тоски, любви, радости и горя, их истерия, агония, сотрясали его из чувственнородного кратера, закручиваясь воронкой внутри, готовой вовлечь в себя все живое.

Четверг был вечером их встреч. Обуреваемый сантиментами, он надел лучший костюм, новую шляпу, сбрызнул бороду горьким ароматом духов и стал жить в ожидании сумерек, в предвкушении катарсиса, который по его собственной логике ему должно было принести задуманное резюме сегодняшнего последнего променада. Долгие минуты, складывавшиеся в часы, томили, словно солнце вялит виноград в несобранной лозе, морщиня его и увеличивая концентрацию сахара. Время так же усиливало чувства. Медленное, текучее – оно, как пазл, собирало день секундной стрелкой, и когда картинка сложилась, учитель вышел из дома.

В школе он провел урок, выдохнув с облегчением, что тот закончился, попрощался с коллегами и отправился к привычной беседе. Как обычно, по истоптанной дороге шли двое друзей: белокожий отрок и тридцатилетний долговяз, как дерево и тянувшийся к нему росток, но последний уже не тянулся к высокому брату: он обратился в сторону света, уже не нуждаясь в покровительстве и ощущая чувство всеобъемлющей свободы и власти красоты, которую подчеркивало весеннее солнце. Сумерки все никак не хотели ложиться на город, поэтому привычного таинства поднятых тем не получалось. Разговоры были о красоте природы и человека, о продолжении одной в другом, о поле, о продолжении одного в другом, о единстве и объединении.