Елена Касаткина - Змея подколодная

– Так я это… – заробел Харитон. Свёрток в руках Авдотьи пискнул и зашевелился. – Переживал.

– Осподя, и чего ты всё переживаешь, на то она и баба, чтоб рожать. На вот, держи.

Авдотья протянула попискивающий кулёк.

– Кто? – выдохнул Харитон.

– Девка. До кучи.

– Как девка? – лицо Харитона исказила мучительная гримаса. – Как девка?!

– Как, как! А вот так! Ничего, она тебе мужиков нарожает.

1923 г. Буковина

Ах, как она любила май. Как никакой другой месяц. Сирень белая, бордовая, фиолетовая развесилась шапками в каждом дворе, наполняя воздух умопомрачительным ароматом. Прасковья поправила белый платок, поклонилась то ли в приветствии собравшемуся у молельного дома люду, то ли в почтении к их вероисповеданию.

Молокане, к которым принадлежали её родители, народ особый. О том, как приверженцы братства Духоборов отделились в паству Молоканей, ей рассказывала мать ещё в детстве, но тогда Прасковья особо не слушала, а с годами позабыла окончательно. Помнила только рассказ о тяжёлом переселении из России в Буковину. Мать всё время вздыхала и утирала концом косынки слёзы. А царицу Екатерину, по указу которой их выслали, называла волочайкой.

Местные жители встретили переселенцев доброжелательно, хотя и с некоторым подозрением. Со временем, убедившись в скромности и порядочности сектантов, приняли «за своих», а кое-кто даже обратился в новую веру.

Молокане от местной братии особо ничем не отличаются, а то, что крест не носят, так что за беда. Иной с крестом так напьётся, что хочется крикнуть вслед «креста на тебе нет», а эти вино не пьют, не ругаются, вежливые, работящие. Ну пьют в пост молоко, так другим какое дело. Всё лучше, чем винище проклятое.

Каждый четверг и воскресенье родители ходили в «Молену», так мать называла дом на краю деревни. Молену посещали в основном старики и те, кому перевалило за сорок, что по тем временам тоже считалось «старостью». Прасковья среди них самая молодая.

С утра принарядилась, но скромно. Как полагается. Юбка, кофта, обязательно с длинным рукавом – к этому одно требование, чтоб чистое и опрятное. Пусть не новое, но целое. Поверх обязательно белый фартук, на голову платок.

– Ты куда это вырядилась? – Прохор оторвал тяжёлую голову от подушки. Опять поздно пришёл. Опять… Прасковья удрученно посмотрела на смятый, брошенный как попало на стул пиджак.

– В Молену пойду.

– Чего вдруг? – голова мужа упала в подушки и захрапела.

Прасковья вздохнула, прогоняя тяжёлые мысли, нельзя в святое место с плохими думками входить, и толкнула калитку.

Во дворе уже толпилось с десяток молоканей. Женщины, как и она с покрытой головой и в белых фартуках поверх одежды, мужчины в светлых рубашках и пиджаках. Все друг другу улыбаются, приветствуя, кланяются, негромко перебрасываются последними новостями – кто помер, кто народился.

В просторной выбеленной известью комнате места хватает всем. Стол и лавки – вот и всё убранство молельного дома. На столе, покрытом белой накрахмаленной скатертью, Библия. Чистенько и светло. Мужики вешают на крючки кепки.

К Прасковье подсаживается престарелая, немного чокнутая, тётка. Чокнутая она только в полнолуние, а сейчас вполне нормальная, даже симпатичная. Баба Зина.

– Хорошо, что пришла. Мать будет довольна.

Да. Матушка была бы довольна. Сколько раз она звала Прасковью с собой. А та только обещала, но так и не пошла. Сказывалась занятой. И не врала ведь, так оно и было. Трое пацанят, шелудивых, егозистых вертопрахов: Фёдька, Серёжка и Тишка. Глаз да глаз за ними нужен. Да и супругу угодить старалась. Всё хозяйство на ней. Прохор весь день в пароходстве, а вечерами…

Ох! Вздохнула. Снова мысли тёмные в голову лезут. А ведь матушка говорила: нельзя с нехорошим в Молену, нельзя. А ну как смотрит она на неё с небес?

В комнату входит седой бородатый старик. Вешает на крючок мягкую фетровую шляпу. Его светло-серый костюм всего на полтона темнее, чем борода и скудоволосая шевелюра.

– Это пресвитер, – шепчет на ухо чокнутая баба Зина, шмыгая мякишем носа. – Он выбирается на общем собрании общины.

Никодим Федосович обходит лавки, садится за стол, поглаживает пушистую бородку. Затягивает песню. Песнопения молокан – важная часть собрания. Человеку со стороны, несведущему, никогда не понять, о чём они поют. Да и Прасковье понять трудно, ведь все согласные звуки из слов молокане выбрасывают, оставляют только гласные. Напев получается красивый, протяжный. Чарующее многоголосье наполняет помещение особой атмосферой любви и покоя. На душе от этого становится благостно, умиротворительно. Ни на что не отвлекаясь, сознание начинает течь медленней, теряя свои очертания и границы.