Марго Гритт - Вторжение

На месте, где только что было солнечное сплетение, зияла черная дыра.

В суде Иван Бережной изобразил припадок, хотя, черт его знает, может, и не изобразил. Плакал, долго плакал. Казалось, ухмыляется, и слезы такие крупные, с горох. Признался, что справку подделал. А что, липовые справки – не новость, каких-то семьсот рублей, и ты за рулем. Только на кой черт тебе понадобилось за руль? Что, мало в городе троллейбусов, автобусов, трамваев? Метро тебе на что? Да и тачка была не то чтобы такая, на которой девчонок возить не стыдно. Лада, господи, да сдалась тебе эта лада? Так бабки в перерыве говорили, в коридоре. Свидетельницы. Маслов слышал. Маслов как будто даже понимал, зачем справка, зачем лада, зачем парню за руль. Потаксовать, подзаработать. Молодо-зелено. Никто не выходит из дома с мыслью: сегодня я случайно умру. Или: сегодня я случайно убью человека. Нет, все выходят с мыслью: сегодня пронесет.

Никто не думает утром, за завтраком, раздражаясь на жену за подгоревшую яичницу: вот, сейчас я вижу ее в последний раз. И Маслов не думал. Голова болела, сильно, всё из рук валилось. Вчера на операционном столе совсем молоденький парень умер, Маслов не привык еще. Первый раз пришлось самому родителям сообщать. Ночь не спал. Катюша прибежала, сонная еще, в пижаме смешной с медвежатами или зайцами… Да, точно с зайцами, как он мог забыть.

– Пап, пап, послушай, что мне приснилось…

– Не сейчас, Катюш, давай ты мне вечером всё расскажешь, ладно?

– Пап…

– Катя, не мешай!

Потом, всё потом. Жена ничего не сказала, только обняла сзади, поцеловала в шею. А он ей про яичницу, дурак.

Медсестры спрашивали: вам плохо? Принести воды? Маслов смотрел на заячью губу, на съехавший вправо желобок. Черная дыра расползалась в животе.

Не навреди, не навреди, не навреди.

А что, никто и не узнает. Не врачебная ошибка, нет. Оно само. Так бывает. Не успели спасти. Просто помедлить, немного, совсем чуть-чуть.

Приступы эпилепсии за рулем случаются нечасто, но случаются. Вот у Ивана Бережного случился. Газ вместо тормоза. Въехал в остановку. На остановке бабки стояли, ехали на рынок или в собес, куда они там едут с утра пораньше. Им бы уже не на рынок, а на тот свет, прости господи. Но лада въехала в молодую женщину с пятилетним ребенком. Девочкой. Годы прошли, годы, а Маслов всё маялся, что же тогда приснилось Катюше.

Когда Маслов спустя четыре часа вышел из операционной, ему навстречу с кушетки поднялась девчушка, лет пятнадцати, не больше, с тонкой белобрысой косичкой, заплаканная, дрожащая. Заглядывала в глаза, пыталась прочесть по лицу, спросить боялась – казалось, стоит только открыть рот, как не выдержит, разрыдается. Маслов подумал, вот ведь как, фамилия у нее Бережная, а все наверняка путают, ставят ударение на первый слог…

В актовом зале было душно, окна не открывались, все хотели побыстрее забрать дипломы, поехать отмечать наконец – не в студенческой столовке, в которой всегда пахло лекарствами, а в ресторане, настоящем, «Седьмое небо», что на Останкинской телебашне – у кого-то там родственница работала, достала пригласительные, и все шептались только о нем. Обещали коньяк, хороший, армянский, и сногсшибательный вид на город, конечно. Ректора слушали вполуха, каждый год одна и та же торжественная речь, хоть бы раз ошибся в порядке слов. Маслов тоже слушал рассеянно, переживал, что не хватит денег на ресторан. Когда начали читать присягу, Маслов думал, как странно, все знают слова «Не навреди», а ведь в клятве Гиппократа их нет. «Быть всегда готовым оказать медицинскую помощь», – хором повторяли вслед за ректором выпускники, и Маслов вместе с ними, а в голове у него крутилось только: «Не навреди, не навреди, не навреди».

Не навреди, не убий.

«Седьмое небо» ближе всех мест по высоте оказалось к богу. В ресторане, который медленно вращался на высоте трехсот метров над землей, когда все веселились и распивали «Двин», Маслов смотрел в панорамное окно, но не Москву он видел, а весь мир, который он, Маслов, теперь точно спасет, никогда не оступится, никогда не навредит. Никогда не нарушит клятву. Никогда, даже если черная дыра от солнечного сплетения расползется до самого сердца.

Последняя сигарета в пачке как последний патрон, оставленный для себя, когда на необитаемый остров опускается ночь. Смерть нетороплива и со вкусом дыни.

Затягиваюсь, передаю ей сигарету. Молча курит.

Двенадцать часов назад я растолкал ее. Она разглядывала меня так, будто играла в «Где Уолли?».