Марго Гритт - Вторжение

– Как тебе не стыдно, грешница! – Бабушка хватала ртом воздух и трясла Веронику за плечи. – О чем ты думала? О чем ты думала?

Вероника решила не перечислять длинный список неприличных слов.

– Богу всё равно, – решительно заявила она. – Богу всё равно.

Евангелие от Луки 8:17: «Ибо нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы». Сборник русских пословиц и поговорок, стр. 56: «Всё тайное становится явным».

Бабушка, взмокшая, раскрасневшаяся, затянула на бицепсе манжет тонометра и сжимала грушу в кулаке так, будто хотела раздавить.

– Если честно, аквааэробика в твоём возрасте, мама…

– Та ещё из вас русалка, Елена Григорьевна…

Аппарат слабо пискнул, тут бабушка разом и покаялась. Да, было, да, водила в церковь. Признаю. Только вот ее грех – да что там, грешок! – ни в какое сравнение не шел с тем, что натворила «ваша дочь». Родителям была пересказана цензурированная версия (как «блин», только по-другому). Посмотрите, кого вырастили. Папино воспитание! Мама на всякий случай положила под язык глицин-от-греха-подальше и принялась гуглить статью об оскорблении чувств верующих. Папа, облаченный в униформу Star Wars, начал бороться, правда, с самим собой, чтобы не расхохотаться, но все же включил дартвейдеровский голос и отправил Веронику в детскую «думать о своем поведении». Потом он встал на табуретку, будто собирался читать стихи, достал с самой верхней полки бутылку, припасенную для экстренных ситуаций, вроде повышенного давления у тещи, обтер с боков пыль тряпкой и поставил на стол.

– Святая вода, что ль? – прищурилась бабушка.

– Не святая, да чудотворная. – Папа расставил рюмки, потом, подумав, спросил: – А вы чего больше боитесь, Елена Григорьевна? Что бог разгневается или УК РФ?

– Бог хотя бы прощает, – ответила бабушка, опрокинула «чудотворную» и перекрестилась.

– На стадии увлечения динозаврами было как-то попроще, – заметила мама.

Пока папа и бабушка, объявив временное перемирие, распивали на кухне самогон, мама тихонечко пробралась в детскую. Вероника обнимала подушку и размазывала сопли по щекам – испугалась, что у бабушки из-за нее теперь «психоэмоциональное напряжение».

– Простит. – Мама легонько ущипнула дочь за подбородок, а потом убрала мокрую от слез прядь за ухо. – Как говорится, бог простит, и бабушка тоже…

– Мам, ну ему же все равно, – Вероника шмыгнула носом и исповедалась. Рассказала про Очень Плохие Слова, которыми пыталась его вызвать: «Прием-прием, господь, как слышно?»

Мама улыбнулась.

– Бог наверняка и слов-то таких не знает.

Вероника задумалась. Если она не понимала молитвы, может, и ее триединый бог-Давид-Гибсон-Зевс не понимал неприличных выражений. Откуда ему было знать, невинному и безгрешному? Вот и молчал.

– Ой, – сказала Вероника.

Возможно, она научила бога плохим словам. Если так, ох и достанется же ему от бабушки, когда та попадет на небо.

А папа, кстати, про зомби больше не шутил. Бабушка о церкви тоже помалкивала. Никто не любил сваренные вкрутую яйца, но на следующую Пасху за завтраком все по традиции стукались ими и ели, посыпая солью. Истонченная искусственными красителями скорлупа легко трескалась при ударе, и никто не выиграл.

Еще минуту назад над волнами мелькала ее рука с выставленным средним пальцем, и вот ни руки, ни пальца, ни макушки рыжей головы. Если бы она медленно ушла под воду, как Терминатор в кипящую лаву с жестом «Все окей»… Но нет. Она исчезла мгновенно, и я не могла понять, шутит она или всерьез.

Я стояла у кромки моря, чтобы вода не касалась босых ног, и считала до десяти. Сердце стучало где-то у горла, там, где его быть не должно. «Дура, какая же ты дура, Сашка» – думала я, и непонятно было, к кому я обращаюсь. Ту, что, возможно, тонула сейчас в двадцати метрах от берега, тоже звали Саша.

Раз… Два… Три…

Я не знала, что делать. Или не делать. Признаться, я хотела, чтобы она утонула.

Когда в нашей семье появилась вторая Сашка, первую, то есть меня, стали называть Александрой. Я ненавидела это имя. «Ну, ты же старше, – говорила мама. – Так звучит солиднее». Да не хотела я звучать солиднее, мне было двенадцать! Сашка объявилась вслед за дядей Борей. Конечно, никаким дядей мамин любовник мне не являлся, но называть его следовало именно так. Сашка была его дочерью. Ее мать умерла, и дядя Боря привел Сашку к нам. Сначала она заняла мое имя («У девочки горе, не жалуйся»), потом мою кровать («У девочки горе, пусть поспит в твоей комнате, а ты займешь гостевую»), наконец, мою маму («У девочки горе, ей нужна поддержка больше, чем тебе»). О моем горе почему-то никто не вспоминал. Конечно, мне же было всего три, когда он… Неважно. Сашка, между прочим, от горя быстро оправилась, но виду не подавала. Дразнила меня жирдяйкой, а когда я звала маму, ударялась в слезы. Щипала меня в машине, а когда я звала маму… Ну, схема понятна.