Александр Нейман - Вельзевул за кулисами

– тридцать пять, сорок четыре, ноль четыре.

– Тридцать….. сор… ок…… четырррреее…… Серый… выпускной…. Шнуры, провода….

Мне было видно, что писал он каракулями, быстро и неразборчиво и я решил, что, скорее всего, с утра он меня даже не вспомнит. Потом он попрощался и направился в ту сторону, где раньше была большая клумба, а полгода назад на ее месте сделали фонтан. Я стоял и смотрел ему в след, размышляя о том, как бы мне поскорее добраться до набережной. Ден остановился меньше чем в полуметре от бортика, пошатываясь, повернулся в мою сторону, махнул мне рукой и, развернувшись обратно, рухнул в фонтан, так уверенно, словно его дом находился где-то под толщей мутной воды.

Я помог ему выбраться и довел до дома, который оказался на самой окраине города. Перед тем как войти он виновато посмотрел на меня, слегка улыбнулся и сказал спасибо. Его лицо было по-прежнему очень пьяным, а теперь еще и сонным.

Я встретил рассвет на полпути от дома. Спал до четырех вечера, а ближе к шести позвонил Ден. Мы встретились на набережной и опять сильно напились.

Звякнул колокольчик, висевший на двери, оповещая о том, что кто-то пришел.

– Мы закрыты! – крикнул из подсобки Ден.

– Привет, привет! – раздалось из торгового зала.

– Андрюха пришел, – сказал Ден, – Андрюха, заходи!

Широко улыбаясь, в коморку вошел Андрей. Когда он улыбался, между ним и Деном было какое-то сходство, но с обычным выражением лица он слабо походил на своего старшего брата.

– Ну, квнщики, нашли бабло? – спросил Андрей, вытрясая из сланца песок.

– Пацаны поехали по спонсорам, обязательно здесь надо было это делать? – сказал Ден, глядя на песок, высыпающийся из сланца на пол – садись, не стой!

– Уже без пятнадцати, я может, пойду, открою магазин?

– Он же открыт или ты своим ключом открыл?

– Открыт… ну, в смысле, подниму ставни, включу рекламку, распахну дверь…

– Не надо дверь трогать, напустишь жару и мошкару всякую, этот пух…. Лучше включи кондиционер и сиди. И придет мужик за синтезатором, не скидывай ему цену, если будет просить…. Если вообще придет. Он уже месяц ходит, смотрит на него, никак не решит, жалко ему денег или не жалко. А то вычту из твоей зарплаты.

Ден встал и начал собираться. Он положил в сумочку пачку сигарет, ключи от машины и телефон.

– Чего это из моей?! Я тут у тебя вообще-то шабашу.

– Ну, значит, из Серегиной вычту, – улыбаясь, сказал Ден, и стал похожим на своего брата.

– Меня попрошу не впутывать, я тут между прочим по доброте душевной работаю. – ответил я и тоже заулыбался.

– Ладно, пошли, пообедаем. – скомандовал Ден и вытряхнул пепел и окурки из банки в мусорное ведро.

– Нет, я пойду домой, наверно.

Мы вышли из магазина, дверь за нами закрылась, и колокольчик снова приглушенно звякнул нам вслед. Некоторое время мы постояли на ступеньках, привыкая к солнечному свету и жаре. По мне пробежала легкая дрожь, я надел солнцезащитные очки и стал медленно шагать в сторону дома. Ден крикнул мне вслед, что в шесть собираемся в ДК и направился в другую сторону.

По дороге я неистово чесал свой и без того красный аллергический нос, а проклятых пух продолжал лететь со всех сторон. Легкий ветер усиливал эффект атаки, швыряя порции пуха мне в лицо. Я ускорил шаг и, от быстрой ходьбы и лишних резких телодвижений меня бросило в пот. Это мучение продолжалось в течение всей моей прогулки к дому. Я чихал, давился и растирал по потному лицу мохнатые тополиные семена.

Тогда у нас еще была дача – списанный с отцовской работы строительный вагончик на огражденной территории в шесть соток. Отец постоянно на ней что-то делал и, к нашему несчастью, брал нас с собой. Все свое свободное время он возился с этой дачей. Он вообще редко сидел без дела. Летом дача, зимой гараж и работа в депо круглый год. Возможно он начал все время занимать себя чем-нибудь после того как мама ушла. Я его другим не помню, вот Лиза помнит, но редко рассказывает. Когда мама нас бросила, мне было три с половиной года, а Лизке тринадцать, почти четырнадцать. Естественно тогда отцу было не до меня, и мной занималась она. Почему это произошло, я до сих пор не знаю. Лиза говорит об этом неохотно, невнятно, а иногда, вообще, делает вид, что не слышит моих вопросов. Раньше мы из-за этого часто ругались. Когда я, будучи еще ребенком, задавал вопросы о матери отцу, он либо переводил тему, либо отвечал, что-то неоднозначное и совершенно непонятное ребенку, а иногда добавлял: вырастешь, узнаешь. И все же я выучивал некоторые ответы отца, чтобы отвечать на вопросы о моей матери, когда кто-нибудь спрашивал меня о ней в школе или еще где-нибудь. Единственное, что я знал наверняка, это то, что звали мою мать Верой, и она уехала за границу. Потом я перестал спрашивать, а к пятнадцати годам моей жизни наши отношения стали сильно портиться. Я все чаще проводил время, болтаясь на улицах, в подъездах и на крышах домов, а отец после работы пропадал в гараже вместе с остальными гаражными усачами или на своей даче. Я сильно злился на него, сам толком не знаю за что, наверно потому, что он все время молчал. Молчал, когда меня сутками не было дома, молчал, когда я был дома, молчал о матери, а если он о чем-то и говорил, то, как правило, о моей учебе и домашних обязанностей. Злился потому, что у нас никогда не было денег, потому, что не было семейного ужина, как у других людей, злился, потому, что мы – я, Лиза и отец все дальше отдалялись друг от друга, а он ничего не делал, чтобы остановить это. Сейчас я понимаю, что в этом виноват не только он, но и мы, его дети. Мы должны были помочь сохранить в нем это родительское тепло. Он стал таким не потому, что хотел отдалиться от нас, а потому что мы отдалились от него. Мы с сестрой были заняты собой.