Алексей Остудин - Нищенка на торте

Проплыл по орбите бумажный кораблик,
на вахте, в скафандре, матрос.
Наступит ли глупое крибле на крабле,
получит ли сказочник в нос?

У солнца во рту золотая коронка,
морозы идут напролом
в Россию, где даже печная заслонка
распята двуглавым орлом.

Создан мир из картонных коробок,
где и ты паковаться изволь —
выдающийся, как подбородок,
упоительный, как алкоголь.

Набирая цвета понемногу,
за тобой подтянулись след в след —
куст сирени, на босую ногу,
и, на скорую руку, рассвет.

Как часы, переводишь дыханье
над блуждающим нервом свечи.
Смерч, такая пружина в диване,
нагибай – и до неба скачи,

но объём не вмещается в плоскость,
значит, снова система крива.
Зеленеет берёза от злости
и качает права-мурава.

Выбирая другую основу,
на потеху друзьям-босякам,
надеваешь свой фартук фартовый
Галатею в каком высекал.

И эту муку скоро перемелешь,
а не помрёшь – останешься помреж.
В авоську бросишь полбуханки зрелищ —
орловский всё равно, как ни нарежь.

Детей своих за шалости не тюкай,
хоть самого не чешут за ушком.
Однажды, подпоясавшись гадюкой,
потопаешь за солнышком пешком.

Товарищи, с утра, по магазинам,
не продирая глаз, из дома – шасть,
сбегают, словно раки из корзины,
клешнёй за печень гулкую держась.

У каждого есть повод подлечиться —
на кухне приготовлены давно
зелёный лук, селёдка и горчица,
а за окном прокисшее вино.

Грядущее с портрета смотрит косо,
но только настоящий патриот
закусит, огорчённо шмыгнет носом
и тут же слёзы радости утрёт.

Нас курица выклёвывает вроде.
Дружны, как рифмы, вбитые в стишок,
прощаемся, но долго не уходим
и понимаем – всё, на посошок.

Обветренной губы болит треска,
«Аквариум», и джаз на грани фолка,
по лезвию бегущая строка,
висящая на ниточке двустволка,

и молодость, и боты в соцсетях,
больные, но живучие поэты,
зажавшие в загашнике пустяк —
по три-четыре сотки Интернета,

в надежде, что удастся может быть,
дождавшись урожая терпеливо,
у Млечного пути перекурить,
насущный хлеб забулькивая пивом —

гуляя Эбби роуд поперёк,
почёсывая пятку Ахиллеса,
не каждый что-то путное изрёк,
жалея остальных, идущих лесом,

где невозможно тень перешагнуть,
сороки шелестят засохшим скотчем,
опять любовь теснит младую грудь,
пора бы с ней завязывать, а впрочем…

Великую империю поправ —
в развале поучаствовал невольно —
по полной оторвался, как рукав,
а счастья нет – но есть покой и «volvo».

Пока свистком размахивает рак,
и лебедь не найдёт свои балетки,
и щука подо льдом тоскует, как
потерянная варежка на ветке,

не выйти из зверинца сразу вон —
прервётся у двери следов цепочка.
Понравится какой-нибудь смартфон,
подумаешь – прощай, вторая почка,

наверно, проще кинуться с моста,
рискуя на корягу напороться,
но остаются светлые места
от пятновыводителя на солнце,

пока воспринимаешь без помех
отчизны необъятные просторы,
где столько женских тел сосками вверх,
что постоянно тянет в эти горы.

Ужасен не щит Караваджо, но меч, что срезает углы —
вода умирает от жажды, бросается тень со скалы.
Хлебаешь, с похмелья монголый, порядка прокисший бульон —
воркует зарезанный голубь, любовь зарастает быльём,
разогнуты футы и нуты, попробуй управиться сам —
порывистый ветер попутай пощёчиной всем парусам,
чтоб лопали вольницу смачно, не пили Аврору зазря,
Гомера, обнявшего мачту, с восторгом встречала земля,
но город, похожий на дыбу, вращая рычаг нарезной,
тебя подсечёт, словно рыбу, обманет внезапной весной,
где, в общей системе созвучий, болтается стая грачей
на поясе ночи дремучей, как связка тюремных ключей.

В троллейбусе вечернего дозора,
она в шершавых стёклах золотых
протаивала пальцами узоры
щекотные, как буквы для слепых.

Бежали через двор, большой и зябкий,
когда из сумки выскользнула вдруг
жестянка леденцов – такая взятка,
чтоб из общаги выкурить подруг.